Эта русская - Кингсли Эмис

Впрочем, едва Ричард вступил в угрюмый конференц-зал, переслушавший на своем веку несметное количество запинающихся лекций молодых преподавателей и наводящих тоску докладов маститых участников конференций, как все эти второстепенные заботы были забыты. Войдя через дверь в дальнем конце, он потихоньку продвигался, преодолевая по два ряда зараз, к передней шеренге стульев. Вокруг него роились представители самых разных поприщ, от литературы до средств связи, изредка попадались ученые, иногда бизнесмены из числа любителей искусств. Криспин, Фредди, первый ученый муж, второй ученый муж и обе супруги вошли в главную дверь и обосновались в центре зала. По примеру пришедших ранее, они, прежде чем сесть, взяли со своих стульев заранее положенные листочки с отпечатанным текстом. В листочках английской прозой излагалось краткое содержание стихов. Ричард бросил беглый взгляд на свой листочек и отложил его в сторону, чтобы не загромождать голову перед Анниным выступлением. Поначалу его пробрало с трудом сдерживаемое нетерпение, но потом накопившаяся в подсознании память о сотнях таких же действ взяла свое, и глаза начали слипаться. Впрочем, они разом разлепились при появлении Тристрама Халлета, препровождавшего Анну на кафедру. Во всяком случае, вряд ли это мог быть кто-то кроме Анны. Да, конечно, это была Анна, но ее саму Ричард разглядел не сразу, прежде ему бросился в глаза ее наряд, от темно-зеленого берета фольклорного пошиба до ботиков примерно того же цвета из матового материала.

Халлет был наряжен менее экзотически; в кой-то веки на нем был костюм с галстуком, оживляла его внешность только злодейски начесанная на лоб прядка. Когда смолкли жидкие аплодисменты, он произнес в качестве представления и приветствия дюжину-другую непритязательных английских слов, а потом перешел к гораздо более пространной речи по-русски; в его правильный, интеллигентный, практически лишенный акцента московский выговор нет-нет да и вкраплялись устаревшие жаргонизмы, – это напоминало стиль его бесед с Дунканом и его командой. Когда Халлет закруглился, снова раздались аплодисменты, более громкие, но не такие дружные, – и слепой понял бы, что исходят они от людей, пришедших послушать родную речь.

Появление Анны, которая теперь стояла на полном виду, у переднего края кафедры, вызвало сначала затишье, потом ропот. Она, судя по всему, хотела выглядеть экстравагантно и преуспела в этом, может даже в большей степени, чем предполагала. Берет ее, по сути, был круглой шапочкой без полей, какие встречаются, с вариациями, по всей Шотландии и в некоторых районах Испании, среднюю часть ее туалета составляли длинная блуза и сборчатая юбка, и то и другое приглушенно-зеленого цвета без всякого орнамента, если не считать узорчатой темно-желтой каймы по подолу юбки, ботики, судя по всему, были из мягкой ткани. Волосы под беретом были гладко зачесаны назад, лицо было неестественно бледным и блеклым. Не затягивая паузы, она заговорила сильным, ровным голосом, который Ричард уже знал, однако сегодня, сообразуясь со случаем, слова звучали еще отчетливее и размереннее.

– Добрый вечер, леди и джентльмены, – начала она хорошо отрепетированной английской фразой, которую потом повторила по-русски, и продолжала на том же языке: – Сегодня я прочту вам несколько стихотворений о России. Под Россией я имею в виду страну, землю, людей, которые на ней живут. Мне нечего вам сказать ни о политике, ни об истории, если рассматривать ее под политическим углом зрения. Как для гражданина и для человека, политика для меня важна, однако в этих стихах я обхожу ее молчанием. Итак, дамы и господа, с вашего позволения, мое первое стихотворение, оно называется «Зима».

Мгновение она постояла, – и в этот момент показалась Ричарду выше и прямее, – сцепив перед собой руки, закинув голову, медленно набирая в грудь воздух, как певица, дожидающаяся нужного такта. Однако если облик ее напоминал об оперном театре или концертном зале, едва зазвучал ее голос, ассоциации сместились в театральную сферу, приводя на ум старомодный русский драматический театр рубежа веков. Ричард и раньше слышал отголоски этой традиции в голосе Евгения Евтушенко и других советских поэтов, но отчетливее всего Аннина декламация напомнила ему сценическую манеру актрисы, игравшей Порцию из «Венецианского купца» в Киевском государственном театре. Как и та актриса, Анна переходила от чеканной сдержанности к патетической вычурности, жесты ее были широки и внятны. Но даже более, чем этим, она захватила и удерживала внимание слушателей своей внутренней убежденностью: то, что она говорит, – важно и правильно. Уже к концу первой минуты ее голос стал единственным звуком в аудитории.

Ричард тоже отдался звучанию ее голоса, тому, как голос этот выводил стихотворные строки. Чтение было отрепетировано с такой тщательностью, что каждая фраза звучала в полную силу и обретала должный смысл, а дикция у Анны была настолько хороша, что она не скомкала ни одного слова, не смазала ни единого слога. Как и было обещано, она говорила о России, обрисовывая в простых словах простые и вечные темы – времена года, леса и озера, бескрайние стели, хутора и деревеньки, людей, которые там живут и работают. Все это подавалось в манере, которой он у нее раньше не заметил, свободной от всякого модернизма, отдающей прошлым веком, стилистически безликой, не трактовка, а зарисовка. Передаваемые в стихах эмоции тоже были просты – мужество, надежда, горе, боль, любовь к родине и К семье, конечность человеческой жизни, вечная жизнь земли.

Еще задолго до конца у Ричарда потекли слезы, но не те слезы, которые стихи могли или должны были вызвать. Он плакал о том, что вся эта щедрая непосредственность восприятия, вся добросовестность и искренность, воплощенные в таких удивительных драматических способностях, сводятся, по сути, к ничему. Даже хуже, чем просто к ничему, к дешевке, скудоумию, невыразительности, пошлости, к цепочкам слов, в которых нет ни грана поэтического таланта или литературного чутья. Да, это отличается от других ее стихов! Но это по-другому плохо! Даже хуже, чем прежнее! Непригодно! Непоправимо! Господи, что же теперь делать? Что делать смертному, если златая богиня шевельнулась и заговорила, и – о ужас! – слова ее оказались налиты свинцом?

Чтение завершилось и оказалось успешным, не сногсшибательным успехом, но тем не менее. В первый момент Ричард только это и смог понять, потому что пытался, не вставая со своего места в конце ряда, пониже нагнуть голову и взять себя в руки. К тому моменту, когда ему удалось разделаться со всхлипами, на кафедре уже образовалась разговорчивая группка небольшая, но плотная. С краю стоял Тристрам Халлет, который сразу же его заметил. Халлет едва заметно шевельнул рукою и головой, выразив практически все свои чувства по поводу только что завершившегося действа. Ричард подошел ближе, и вот они уже пожимали руки.

– По-моему, прошло довольно недурно, а? – пробормотал Халлет. – Принимая во внимание.

– В общем, да. Кто были все эти люди? Боюсь, я не успел их толком разглядеть.

– Куда уж, ты ведь не сводил глаз с выступавшей, а? – Халлет бледно улыбнулся. – Я тебя понимаю. Наших студентов, как ты заметил, было немного.

– Немного, да и откуда, при языковом-то барьере.

– Было несколько, если так можно выразиться, записных горлодеров, но они свинтили, как только поняли, что мисс Данилова – не их материал. Еще… всякий артистический сброд. Несколько ее русских друзей, судя по виду. Несколько, так сказать, профессиональных русских из старого Петербурга. Эта компания, – тыча в группку на кафедре, – по большей части последнего сорта.

– Бедняжка Анна, надо ее срочно спасать.

– Вот ты и спасай. А я – благодарю покорно, я уже и так сделал все, что мог, включая поздравления от всей души. Теперь – домой к телевизору.

– У тебя измотанный вид, Тристрам. Ты не захворал?

– Вот посидел бы тут все время на самом виду, изо всех сил стараясь не показать, что на самом деле думаешь об этой бредятине в таком роскошном исполнении, был бы и у тебя измотанный вид. Однако, должен сказать, все прошло успешно. Реакция слушателей меня радует. В должной мере теплая, без горячности, которая только смущает.

Они распрощались, и Ричард подошел к кружку на кафедре. Не успел он добраться до Анны, стоявшей к нему спиной, как между ними вклинился Криспин. Одетый в костюм темно-горчичного цвета, из тех, которые всегда выглядят совсем ненадеванными, он казался довольным, даже несколько перевозбужденным, – Ричард видел его таким и раньше и приписывал это упоению своим совершенно особым могуществом. Принудить людей делать то, что им не нравится, и при этом заставить притворяться, будто они страшно довольны, может любой дурак, – куда труднее повернуть дело таким образом, чтобы они действительно думали, что им страшно повезло. Теперь Криспин стоял перед Ричардом вместе с одним из своих пособников – ученых мужей, длиннолицым малым лет шестидесяти, ловко оттерев в сторону его куда более молоденькую жену, которая, похоже, искренне хотела с Ричардом познакомиться.