Хризантема императрицы - Екатерина Лесина

Надо будет запомнить образ. Мозг и молоточки. И этот долбанный звон, который не затыкается. Кто там такой наглый?

Герман. Стоит, упершись рукой в косяк, ухмыляется.

– Че надо? – поинтересовался Вельский, зевая нарочито широко. Пусть видит, что он не боится, да и было бы кого...

– Поговорить, – ответил Герман и толкнул так, что Вельский отлетел к стене, ударился плечом о вешалку, сверху накрыло курткой.

– Ты б убрался тут, гений.

– Иди ты к... – Вельский поднялся, стащив куртку, швырнул в угол, потер ноющее плечо. Вот же урод, почуял силу. Ну да, таким, как Герман, только волю дай, мигом на шею сядут, уверенные, что миром правит мышца, а не мозг.

Стоило вспомнить про мозг, как мигом вернулись молоточки, и в районе затылка их было явно больше.

– Развел свинарник, – Герман без спросу прошелся по комнатам, заглянул на кухню, в спальную, зачем-то открыл шкаф – оттуда вывалился розовый Женькин лифчик и собственные гетры Вельского. – Тебе самому не противно?

– А тебе какое дело?

– Никакого. Ты лучше скажи, зачем Ленку третируешь?

– Кого? – несколько мгновений Вельский мучительно соображал, о ком речь идет, а потом вспомнил – Ленка, Леночка, белокурое недоразумение, которое на пару с Женькой пыталась его подставить. С Женькой он уже рассчитался, рассчитается и с Леночкой.

– Что ты сказал? – Герман обернулся, выражение лица его не предвещало ничего хорошего. А топор где? Топор в постели. Вчера, кажется, Вельский долго заснуть не мог, потому что сунул его под подушку и долго ерзал, потому как через тканево-пуховой слой ощущалось и жесткое топорище, и лезвие, и было страшно, а вдруг порежешься ненароком.

– Что ты там бормочешь, убогий? – Герман вдруг оказался совсем рядом.

– Вали отсюда.

Вышло неубедительно, Герман, ухмыльнувшись гаже прежнего, ухватил за лямки майки, потянул на себя и, стукнувшись лбом о лоб Вельского, сказал:

– Если это ты вчера был, лучше признайся сразу... – он потянул вверх, приподымая Вельского, и майка затрещала. – Я – не менты, мне доказательств не надо, мне предположения хватит, чтоб тебе шею свернуть. Ясно, гаденыш?

– Я... я не знаю, о чем ты... я... я вчера дома был. Пил.

– Вижу, что не классиков читал. Женька где?

Зачем он про Женьку спросил? Знает? Догадывается? Ощущает тонкую эманацию смерти, исходящую от Вельского? И гадает, небось, с чем связан этот внезапный страх, отражение которого Вельский увидел в серых глазах Германа.

– А... а Женька ушла. От меня. Насовсем. – Вельский ликовал и тщательно прятал радость – да, он смог, он сумел, у него получилось однажды, значит, выйдет и во второй раз.

– Ладно, – Герман отпустил и брезгливо вытер руки о джинсы. – Живи пока. К Ленке сунешься – шею сверну. И это – не шутка. Ясно?

Куда уж яснее, но и Герман не прав... как он удивится, когда поймет свою неправоту. Как все удивятся...

Будущее предопределено. И Вельский не станет противиться предначертанию.

Наследник

Оказавшись на лестничной площадке, Герман выругался, громко и с наслаждением, а эхо, с таким же наслаждением, прокатило матерные слова по ступенькам. Стыдно не было, скорее мерзко, и пусть он, Герман, не имеет к Вельским никакого отношения, пусть он никогда, ни при каких обстоятельствах не вмешивался в чужую жизнь, но то, что происходило за дверью этой квартиры, никоим образом не укладывалось в восприятие Германом мира.

Как можно довести себя до подобного состояния? И не скотского даже, скорее некоего, присущего лишь человеку, существу разумному, но в момент полной потери разума.

Собственные мысли заставили улыбнуться и обратиться к иной проблеме. Вельский ли вчера напал на Леночку? А цветы? Звонки ночные?

Конечно, Вельский – урод, но урод тупой, с которого станется ломать дверь, но на что-то более сложное его вряд ли хватит. Значит, не он... а Женька? Женька молода, спортивна, сильна. Но зачем ей это?

И куда она сбежала?

Постояв немного, Герман вежливо постучал в дверь второй квартиры. Милослав открыл сразу, точно ждал этого визита, но увидев Германа, встрепенулся, отступил и нервным дискантом поинтересовался:

– Что вам надо?

– Поговорить, – Герман переступил порог. Ну надо же, духами пахнет. И запах не новый, но и не старый, скорее регулярно подновляемый. Ландыши, ландыши... немного холодной мяты, немного терпкого, мужского мускуса, капля горькой полыни и совсем на излете, шлейфом – грейпфрутовая горечь. И снова ландыши свежей волной.

Леночка ландыши упоминала.

– Что ж, проходите на кухню, я как раз завтракаю.

Милослав в темно-синем, байковом домашнем халате, наброшенном поверх выглаженных брюк и белоснежной рубашки с широким воротом. Даже при галстуке. И очочки на носу довершают образ не то успешного буржуа, не то помещика, переселившегося за какой-то, вероятно, киношной надобностью в городскую квартиру.

– Не буду врать, что рад вашему визиту, но вы правы, повод для разговора имеется. Присаживайтесь. Тот стул не надо трогать, он сломан. И да, я не в состоянии его починить, представьте себе, что некоторые люди не умеют обращаться с молотком и гвоздями, у них совершенно иные таланты.

Это он к чему говорил? Странный тип, сам с виду приличный до скрежета зубовного, а квартира-то в запустении, и не только потому, что стул сломан. Вон, на скатерти желтые пятна и хлебные крошки, эмаль на плите потрескалась, вот-вот слезать начнет мелкими белыми чешуйками, побелка на потолке вспучилась пузырями, а в углу зеленовато-черными разводами плесень. На ковре – залысины, и обои выцвели. И не вяжется Милослав-помещик или Милослав-буржуа с такой вот обстановкой.

– А все-таки хорошо, что вы зашли. Я ведь и сам, признаться, собирался, как это выражаются нынче? Отношения выяснить. О нет-нет, я ничего против вас не имею, но, согласитесь, ситуация неоднозначная, – Милослав двумя пальчиками, осторожно, брезгливо даже, взял с тарелки тост, ножом провел по бруску масла, снимая тонкую золотисто-сливочную стружку. – Я не хочу преуменьшать ваши заслуги, все-таки человек, несколько лет кряду ухаживавший за моей сестрой, заслуживает уважения... и все-таки, все-таки...

– Что вам надо от Леночки?

– Что, простите? Ах да, Леночка, премилое создание, не правда ли? Но я и Леночка... да какой интерес я могу представлять для сей юной особы? Вам совершенно незачем ревновать, совершенно... – он размазывал масло, и елозил ножом по куску хлеба, пока тот с хрустом, не переломился, шлепнувшись на колени. – Проклятье! Но, дорогой мой Герман, вы, полагаю, осознаете всю зыбкость ваших притязаний на наследство? И не рассчитываете на то, что я просто приму ваше вмешательство в нашу жизнь как данность?

– Ну почему же, рассчитываю. И даже полагаю, что выбора у вас другого не будет.

– Отчего же, отчего... – Милослав поднял половинки тоста и бросил на скатерть, кухонным полотенцем затер масляные пятна на халате. – Вы рассчитываете на ее завещание? А вы уверены, что Дашка его составит так, как хочется вам?

Скользкий вопрос, болезненный, но не с Милославом же его обсуждать? Нет, с кем угодно, только не с этим уродцем.

– Даша всегда отличалась умением соблюдать договоренности, не соблюдая их... Вы полагаете, что сформулировали все предельно точно, ясно, не оставив ей пространства для маневра? Поверьте, она сама создаст его и сделает это с легкостью и без малейших угрызений совести, ибо таковой у нее отродясь не было. Посмотрите на меня, на родного брата, единственного, оставшегося в живых по-настоящему близкого человека! Посмотрите, как я живу! Да, да, сравнивайте... убого, не правда ли? И что, ее это трогает? Да нисколько.

– Вы, насколько я знаю, в ссоре?

– Ссора? Помилуйте, да это просто предлог, чтобы не делиться. Причина отказать мне в праве на то, что мне причитается по закону. Ведь я, если разобраться, такой же равноправный наследник, как и она! Половина квартиры, имущества... хризантема, за которой вы, любезный Герман, охотитесь, тоже принадлежит мне. И если сестру я люблю, да, да, люблю, несмотря на все ее выходки, то вы мне – человек чужой. А посему никаких обязательств по отношению к вам я не имею. И заранее предупреждаю, что ваши права на наследство буду оспаривать в суде. И даже если Даша составила-таки завещание в вашу пользу, в чем я, честно говоря, сомневаюсь, я все равно его опротестую.

– И на каком, позвольте спросить, основании? – появилось непреодолимое желание дать хлыщу в челюсть. Никакой родственной любовью тут и не пахло, Милославу деньги нужны, много денег, и ни в какой суд он не подаст, но будет им шантажировать, торговаться, пока не получит максимум того, на что рассчитывает. И проще ведь будет откупиться, чем ввязываться в затяжные разборки.

– Ну... оснований может быть множество. К примеру, такой человек как вы и старая, больная, слабая женщина, которая добровольно оставляет ему все имущество... попахивает принуждением, неправда ли? Или, с другой стороны, разве она, несчастная и больная, не могла пребывать в состоянии неадекватном в момент, когда подписывала документ? Или...