Хризантема императрицы - Екатерина Лесина

Впихнув ее в коридор, Герман велел:

– Раздевайся и под горячий душ. Немедленно.

Леночка кивнула. Леночка послушно выполнила сказанное и даже не обратила внимания на букет желтых хризантем, появившийся в гостиной. Впрочем, внимание обратил Герман, и на цветы, и на записку: «Когда отцветают орхидеи, приходит время хризантем».

Ни первое, ни второе ему очень не понравилось, а в сочетании с тонким порезом, замеченным на Леночкиной шее, положение становилось и вовсе критическим. Поэтому решение, принятое Германом, хоть и не слишком его радовало, но было оптимально с точки зрения безопасности.

К счастью сама Леночка не возражала, да и Императрица согласилась подозрительно легко.

Леночка проснулась, когда дождь закончился. Наступившая тишина была непривычна и пугающа, как и само это место. Почему она здесь? Как попала?

Ах да, Герман сказал, что у себя ей не безопасно, а у Дарьи Вацлавовны большая квартира. Дарья Вацлавовна будет рада гостям.

Сквозь неплотно сомкнутые шторы проникал свет. Утренний, зябкий и зыбкий, он растекался по паркету, и по пушистому ковру, по Леночкиным тапочкам с розовой опушкой, по узорчатому, лилово-серебристому покрывалу и подушке тоже. Тускло поблескивали стекла очков, забытых на прикроватной тумбочке, широко зевал безымянный африканский бог, выглядевший уже не страшным и загадочным, а скорее сонным, заснула в полете хрустальная балерина и только ночник под лилово-серебристым, в цвет покрывала, абажуром, горел по-прежнему ровно, спокойно и мягко.

Леночка села в кровати, поежилась – в комнате все ж таки было немного прохладно, – нащупала тапочки. Вышла она на цыпочках, осторожно открыла дверь и направилась к туалету, расположенному как назло в другом конце коридора.

Потом захотелось пить... а потом Леночка столкнулась с Германом.

– Не спится? – спросил он. И глянул так, что Леночке моментально стало неудобно за то, что действительно не спится и своими предрассветными хождениями она нарушает покой чужой квартиры.

– И-извините.

Герман махнул рукой, зевнул, широко и сладко, как давешний африканский божок, и задал следующий вопрос:

– Кошмары?

Леночка мотнула головой. Нет, кошмары ей не снились, да и вообще она редко видела сны, и еще реже помнила их содержание, ей гораздо привычнее было послевкусие ощущений, остававшихся после пробуждения и порой задерживавшихся на день, а то и дольше. Иногда оно было радостным и светлым, рождавшим беспричинные улыбки и любовь ко всем, а иногда, напротив, – мрачным, тревожным, упреждающим. Но сегодня снов не было, а значит, и послевкусия.

– Ты как вообще? Нормально? Помнишь, что было?

– Помню, – вздохнула Леночка. Была сначала одна отвратительная истерика, потом другая, а под конец – падение с лестницы. – Извини, я... я обычно так не делаю. Ну то есть со мной обычно такого не случается. Чтобы слезы и вообще. Я в обморок упала, да? И потом наговорила всякого. Ты не думай, я на самом деле не сумасшедшая, я...

Герман молча протянул руку, отбросил мятые и спутанные пряди, провел пальцами по шее. Это было так неожиданно, что Леночка застыла. Она снова, как и в тот раз, на лестнице, потеряла способность двигаться.

Да что он себе позволяет? Она – не такая! Она – приличная девушка... ненормальная немного, но приличная.

– Это у тебя откуда? – поинтересовался Герман. – Вот тут, на шее. Неужели не чувствуешь?

– Нет, – шепотом ответила Леночка. Она, конечно, чувствовала, но догадывалась, что это – не совсем то, о чем говорит Герман.

– Вот здесь, – он снова коснулся шеи. Потрогала и Леночка. Подушечки пальцев царапнуло что-то жесткое, тонкое, как... как ссадина? И где она только успела?

– Свежий порез. А ступеньки пусть и острые, но не до такой степени, значит, тебе не привиделось. Тебя действительно пытались убить или, что вероятнее, напугать.

– Зачем? – Леночка снова и снова ощупывала порез, изучая и твердые капельки свернувшейся крови, и шершавые края, и даже боль, которая появилась только теперь.

– А вот этого я не знаю.

Значит, ей не привиделось? И человек на лестнице был, и свет выключенный, и нож у горла. Значит, они настоящие, реальные? Не галлюцинации?

– А Феликс? Он тоже настоящий?

Леночка поздно спохватилась, что произнесла это вслух. Герман тяжко вздохнул и сказал:

– Пойдем.

– Куда?

– На кухню. Не тут же разговаривать. Только погоди минуту.

Герман исчез в комнате и вернулся уже одетым: мятые широкие джинсы, разорванные на колене, и красная с белым майка, вылинявшая по бокам. На ногах его были растоптанные тапочки, а в руке – пакет с сушками.

– Заначка, – пояснил Герман и подмигнул. – Чур старой ведьме не выдавать.

Потом был чай и подгоревший снизу чайник, широкие керамические кружки с пооблезшей глазурью и дурацкими надписями. Кипяток. Крупные черные листья заварки, медленно оседающие на дно, сахар в поллитровой банке и контрабандные, запрещенные в доме сушки.

Герман разламывал их на части и бросал в кружку, а потом вылавливал столовой ложкой, дул, остужая, и отправлял в рот. Выглядел он при этом настолько довольным жизнью, что Леночка стало смешно.

– Она вообще терпеть не может нарушения правил, – пояснил Герман, стряхивая крошки со стола. – Ну конечно, если только не она их нарушает. Ты не представляешь, как меня задолбали эти ритуалы... плюнул бы и ушел.

Он осекся, отставил кружку в сторону и, хлопнув по коленям, сказал:

– Давай, Лена-Елена, рассказывай.

– О чем?

– О том, кто такой Феликс? И почему у нас выясняли, есть ли в доме дети. И с чего ты взяла, что сходишь с ума? И что вчера, на лестнице, тебе привиделось? Обычно, знаешь ли, как-то наоборот, несуществующее принимают за существующее.

Брат

– А ты трус! – захихикала трубка. – Трус-трус-трус! Извращенец! И шантажист!

– Замолчи!

– Еще чего. Кто тебе скажет правду? Кто про тебя знает правду? Только я и эта мерзкая старушенция. Смешно, да? Ты и она одной крови... такая женщина и никчемный слизняк. Побирушка!

– Вранье! – Милослав не понимал, почему он вообще слушает этот бред, уговаривал себя повесить трубку, выдернуть шнур из розетки или вообще выкинуть аппарат, но вместо этого сидел и слушал. Сидел и плакал. Сидел и...

– Разве? – нарочито удивился голосок. – Я в отличие от тебя никогда не лгу. Ты мелкий шантажист и побирушка, ты живешь на копейки, которые дает даже не она, а этот дуболом. Объедки с чужого стола, а ведь стол мог быть твоим, ты имеешь право... ты имеешь гораздо больше прав, чем все они!

– Она меня убьет.

– Она слаба и беспомощна, она скоро издохнет, но перед этим, будь уверен, обезопасит своего драгоценного мальчика от твоих притязаний. Они же договорились, а старая дрянь всегда умела держать слово. Так что решайся, Милочка... думай и решайся. Ты ведь не хочешь умереть?

– Нет.

– Тогда ты должен убить. Видишь как все просто?

Просто. Очень просто. Умереть или убить.

Быть или не быть?

Из трубки раздавались гудки, но Милослав сидел, прижимая ее к груди, и вспоминал. Прошлое виделось ему ворохом старых фотографий, частью мутных, с едва различимыми на блекло-коричневом фоне лицами, частью четких, прорисованных тщательнейшим образом в каждой линии. Одни он отбрасывал, испуганно и раздражаясь, что не в состоянии порвать их на клочки и сжечь, как верно поступил бы с настоящими снимками, другие бережно вытаскивал, складывал одному ему видимой стопочкой. Этих было много больше, чем первых.

– Я ей докажу... я ей не позволю... я сумею... сам сумею. И не попрошайка. Я право имею, на все имею право... да.

Он шептал сам себе и шепотом успокаивался, набирался смелости и злости. А стопка карточек росла, множились обиды, нанесенные в прошлом, а с ними появлялась и решительность.

Милослав поднялся. Дрожащей рукой вернул трубку на базу; подошел к окну. На улице перламутром отливал туман, из форточки тянуло сыростью, а лужа воды на подоконнике достигла стены, и бежевые итальянские обои изуродовало влажное пятно.

Обои он поклеил прошлым летом, выцыганил денег у Дашки, пришлось клянчить долго, унизительно, ссылаясь на полное запустение, собственное слабое здоровье и тот факт, что он-таки брат, он-таки имеет право на наследство. Правда от последнего факта стерва отмахнулась, впрочем, как всегда, но денег дала. Тоже, как всегда.

А теперь выходит, что зря клянчил?

Конечно, зря. С самого начала нужно было по-другому, жестко, как они с ним.

Гений

Его разбудил звонок в дверь. Звук проникал в череп, прямо под кость и крохотными молоточками стучал по бело-серому мозговому веществу, оставляя на мягкой поверхности неизгладимые отпечатки.

Надо будет запомнить образ. Мозг и молоточки. И этот долбанный звон, который не затыкается. Кто там такой наглый?

Герман. Стоит, упершись рукой в косяк, ухмыляется.

– Че надо? – поинтересовался Вельский, зевая нарочито широко. Пусть видит, что он не боится, да и было бы кого...