Крылья - Игорь Рыжков

взял ее за плечи и встряхнул хорошенько. Оторвал от своей рубашки и посмотрел в лицо.

– Белее белого… Вера! – Кричу. – Что с тобой?!

– С-самсон… – Стучат ее зубы друг о друга. – Ты меня не бросай, Самсончик. Ты меня же, правда, не бросишь? – Я только плечами пожал, странные слова какие

– Конечно, не брошу, Светлячок да, что с тобой? Скажи мне. А?

– Я Храмовника видела. Того с красным пятном на макушке. – Вера сглотнула тяжело.

– Тот, который Валетта ругал, когда мы еще маленькими были.

– И что? – Полез я затылок чесать.

– А то, что он с Солдатами дрался. Он к Королеве шел и Ландгрувер с ним шел. А Солдаты его не пустили. Он Ландгрувера прогнал, а сам драться стал.

– Солдат много, а он один. Они же его на кусочки разорвут. У них же пальцы ядовитые! Как же ему с ними справиться? Он же старый совсем! Он, наверное, как Город старый!

– Ты это, Верунь… – Скривился я не хорошо. – Ты дурь, эту из головы выбей. Это от усталости у нас с тобой. От усталости точно. Или от того, что высоко забрались.

– Воздух здесь другой может быть. Или грибы спорами плюются, а мы дышим. Не правда – это все. Виденье только – Сказал, в лицо ей смотрю, а сам думаю

– Мне ведь тоже такое же привиделось. Прямо в голове. Не перед глазами, а под кумполом моим черепным. А если сразу двоим, одно, и тоже видится так ведь, наверное, не – спроста? А чего я Вере скажу? Что у самого мозги набекрень?

– Нет! Нельзя ей такого говорить. Или потом скажу. А сейчас…

– Привиделось все тебе. Привиделось. Успокойся. – Стал ее по спине ладить. Она вздрагивала сначала, а потом вроде отошла, задышала ровно.

– Самсончик, я все время с тобой буду. Только и ты меня не бросай, ладно?

– Опять «двадцать пять».

– Да кто же тебя бросать собирается? – Уронил я кирку на пол.

– Ты не бойся ничего. И за меня не бойся и со мной не бойся. Я взрослый уже совсем. Я все знаю. Или почти все. Про Город точно все знаю. Про жизнь вот не все – так и жизнь ведь еще не кончилась.

– Ее, наверное, до конца и не узнаешь, пока не проживешь. А уж если я про Город все знаю, так тебе бояться совсем не надо. Не будешь?

– Не буду… – Прошептала Вера. Я напоследок ее по голове погладил. Провел по шее пальцами. Мозоль давешнюю осторожно потрогал. Разрослась да загрубела. Трещинами пошла.

Сжалось внутри все от предчувствия нехорошего. Но мотнул головой.

– Мне тоже нужно дурь из головы выбить. Всю выбить.

Улыбнулся я ей. В щеку поцеловал. Кирку подобрал, развернулся и пошел к лестнице бодрым шагом. Обернулся – идет ли за мной. – Идет. Улыбается. – Иду себе, а сам думаю.

– Может на самом деле в Городе, что-то стряслось? Может нам туда теперь надо? Помогать, а кому помогать то? Кому мы там нужны то? Если Городу будет плохо – так Изгоев и подавно будут из него гнать, поганой метлой будут гнать

Качнул я головой горько.

– Всю жизнь на объедках прожил. Вроде бы совсем я должен Город ненавидеть, а болит душа. Все равно болит. А может я не нормальный какой? Глупый? За всех хочу не за себя?

– И не правильно это, наверное, когда за себя хочешь, так и получишь, если силенок хватит, а когда за всех, так уж точно ничего не получится. Разве можно за всех хотеть? Нет – нельзя, выходит.

Иду, головой трясу. Вера за спиной старается.

– Это она с испугу ко мне бегом бежала. А теперь ножку тянет. Носочком ступени трогает, ставит ногу легко и на всю ступню сразу. Мы с пятки на носок не ходим. Нельзя нам.

– Если начнем, как Истопники ходить, то однозначно, на каком ни-будь из уровней провалимся. Провалимся и погибнем. А никому погибать не охота. Совсем ни кому.

– Вер, а Вер…

– Чего тебе, Самсон? – Совсем освоилась девочка. – Улыбнулся я себе тихо.

– Раз грубит – значит в себе уже. Можно и поговорить. Знамо можно.

– Ты для себя уже про счастье все уже решила?

– Как это?

–Ну, вот говорят счастливый человек, да?

–Говорят.

– А про кого так говорят?

– Ну, про тех, у кого счастье имеется… – Засопела Вера. Задумалась. Идет ровно, не спотыкается.

– Вот, что значит – Изгой. На лестницах всегда так. Вроде бы во все стороны Светляки светят, а все равно ошибаешься. Блики по стенам прыгают. Тени. Ногу возьмешь, да в щель и сунешь.

– А она ничего. Идет себе. И о своем еще думает даже. Придумает – расскажет, а я и не мешаю.

– Храмовник вот этот вроде как счастливый.

– Который Храмовник? – Спрашиваю – Много же их Храмовников.

– Ну, тот, который с пятном на маковке. В малиновом весь. Он же у них главный.

– А почему он счастливый? А, Верунь?

– Да не знаю… Кажется мне так… Ландгрувер у него есть. Вроде, он и учитель его. А может быть даже и отец. Я про Храмовников совсем плохо знаю.

– Они же молчуны все. Один раз ответят и все. Переспрашивать не смей.

– Ну, да, есть у него Ландгрувер, а в чем тут счастье то?

– Нет, я, конечно, понимаю. Если Настоятелем Храма служить, так и есть и пить вволю, и не того, что у распределителей выдают, и с Королевской кухни брать можно. Сколько влезет, так столько и съешь.

– Вот первый пролет и прошли. Теперь развернуться и дальше. А то, что говорим – ничего. Подумаешь – дыхание собьем. Не страшно. За разговором оно все не так тоскливо.

– А думаю, что счастье не только в этом, Самсончик. – Продолжила говорить Вера сзади.

– Вот ест он сладко, спит крепко, а в душе то все равно счастья может и не быть.

– Я думаю, что если есть кто – то рядом, так вот тебе и счастье. Вот ты у меня есть. Ты и счастье.

– Дойдем вместе до Крыши тоже счастье.

– Будет у нас кому про то, как мы на Крышу шли рассказать – тоже счастье.

– Есть у Настоятеля Ландгрувер – тоже счастье. Умрет Храмовник, а сын его вместо него станет молитвы читать, Изгоев воспитывать. Других уму-разуму учить.

– Думает про это Храмовник и счастливо ему потому, что как бы он долго не жил все равно умрет, а вместо него сын его, плоть его кровь его дышать будет. Радоваться будет.

– Я думаю