Над горой играет свет - Мадженди Кэтрин

Она схватила его лапищу, вытащила из сумки ручку и написала наш телефон прямо ему на ладони.

— Пока, Тимоти, кстати, теперь уж он точно не схватит трубку первым.

Она бросила дядькину лапищу, снова взяла нас за руки, и мы отправились в библиотеку.

Тимоти позвонил на следующий день, они болтали почти час. Звонил четырежды, потом состоялось свидание, мама позволила ему зайти. Здороваясь, Тимоти вежливо прикоснулся к шляпе, но зыркал злобно. В следующий раз (второе свидание) он ужинал у нас. Меня и Энди почти не замечал.

Ради третьей встречи мама нарядилась в черное платье с пышными фалдами. Волосы собрала наверх и вдела в уши новые серьги. Тимоти целовал ее и тискал, тошно было смотреть.

— Вирджиния Кейт, мы с Тимоти едем в Чарлстон потанцевать. Присмотри за Энди, ладно? Если что, миссис Мендель тут, в двух шагах.

— Да, мэм. — Я искоса глянула на Тимоти, он на меня. Я уже поняла, что этот дядька Типичное-не-то, но меня никто не спрашивал.

На ужин приготовила нам с Энди сэндвичи с ореховым маслом и повидлом, а после мы долго пялились в телик, пока не начали слипаться глаза. Я укутала Энди одеялом, хотя он ворчал, что он уже большой мальчик и закроется сам. Мамы все не было и не было. Я волновалась.

Позвонила миссис Мендель:

— Ребятки, как вы? Если что понадобится, зовите. Хорошо? Я же вот она, рядом.

Я сказала «хорошо» и повесила трубку, забралась под бабушкино одеяло и вмиг уснула, хотя думала, что не сомкну глаз. Когда проснулась, рядом с кроватью стояла мама.

— С добрым утром, дочка.

— С добрым утром, мама.

И тут я увидела ее лицо. Под глазом был огромный синяк, губа вздулась.

— Ма-а-ам?

Она прижала к моим губам палец.

— Завтрак готов. Оладушки с ежевикой.

Только это и сказала. А Тимоти мы больше ни разу не видели.

Я мечтала уехать на лето к папе и Мике. Папа слал мне открытки и письма, в которых писал о Шекспире, о своей учебе, о том, что Муся-Буся доводит Ребекку до умопомрачения. Они улыбались мне с фотографий, я воображала, что я там, рядом с ними. Муся-Буся прислала фото всех троих, папы, Мики и Ребекки, на фоне своего дома. Дом был кирпичным, вытянутым в длину, обнесенным железной оградой. Мне трудно было представить, что можно жить вот так, за черной решеткой. Во дворе росли основательные коренастые деревья, там, где им повелели. Папа обнимал Мику за плечи, а с другого бока к брату придвинулась Ребекка и смотрела на него. Оба стиснули Мику, как повидло в сэндвиче.

На обороте карточки Муся-Буся написала: «И кого у нас тут не хватает? Тебя!»

Я смотрела на них с тяжелым сердцем. Захотелось кричать от ярости, но это было бы уже слишком, а как же гордость?

Вошла мама, застав меня, предательницу, врасплох.

— Немедленно убери эту гадость, а то порву и сожгу! Это ведь надо, просто зло берет!

Я спрятала фото в Особую коробку, хотя мне и самой хотелось разорвать его на мелкие кусочки.

А вскоре мама получила от папы письмо, в котором он сообщил, что его семья (так и написал, «моя семья») переезжает в Луизиану, чтобы он мог учиться дальше.

Читая, мама пророчила:

— Не думаю, что его овца будет долго терпеть разъезды по Луизианам и надоест ей нянчиться с чужим ребенком.

Она вскочила и, приплясывая, стала размахивать письмом, потом снова плюхнулась на диван и продолжила читать. Торжествующая улыбка тут же исчезла.

— Та-а-ак, этаего из Луизианы. Видишь? — Она показала мне слова «родилась в Луизиане».

Мама медленно опустила письмо на колени, разодрала на три части, скомкала и швырнула в корзину, позже я, конечно, этот комочек выудила.

— Ладно, еще посмотрим. Наверняка ей все это осточертеет, сбежит, никуда не денется.

— Мам, а что ей осточертеет?

— Лично я точно не стала бы возиться с чужими детьми. Твой папа развлекается в этом своем колледже. А она? — Мама считала по пальцам. — Парится у плиты, моет-чистит, пасет Мику. Так на что спорим?

— Лица у них веселые.

— Иди к себе, Вирджиния Кейт. Что-то у меня тяжелая голова, гудит.

В присланной папой энциклопедии я нашла карту Луизианы, оказалось, она рядышком с Техасом.

Мама попросила папу отпустить Мику домой, навестить нас. Но папа не поддался на уговоры.

— Фредерик, ты совсем долбанулся! — крикнула мама, швыряя трубку.

А потом сделала себе ударную дозу выпивки с шерри-бренди и сообщила:

— Папаша твой не отпускает Мику, мне назло. Пусть, говорит, Букашка и Энди приедут сюда. Ни за что. Ни за что! Сказал, что Муся-Буся обещала… — Она осеклась и покачала головой.

Снова позвонила папе и кротко промурлыкала:

— Фредерик, у меня больше нет семьи, разбилась вдребезги. Больно видеть, какими глазами Вирджиния Кейт смотрит на ваши фотографии. Неужели тебя не тянет домой? — и опять швырнула трубку, и уже никакого мурлыканья, рык разъяренной рыси: — Самодовольный ублюдок!

Я пошла к себе, вытащила из-под кровати Особую коробку. Достала давнишние снимки папы и Мики, когда они ездили рыбачить на реку Грин-брайер. Оба с удочками. Папа в резиновых сапогах, у Мики такие же, но они ему здорово широки, ноги еще по-мальчишески худые. Мика гордо держит форель, будто поймал громадного кита. Когда рыбаки ввалились в дом, мама сморщила нос, целуя папу, так от него несло рыбой, но не отстранилась. Мы ели форель с жареной картошкой, и хлеб с маслом, и шоколадки из «Файв энд дайм». Мы набили шоколадом рты, хохоча, радуясь рыбацкой удаче и классному дню.

Я смотрела и смотрела на папу с Микой и, только когда тогдашние их лица стали совсем живыми, снова спрятала снимок в коробку. Спрятала и пошла на кухню за аспирином, проглотив две таблетки, улеглась в постель, хотя только начало темнеть, еще даже не квакали лягушки, и не звенела мошкара. Аспирин разбух в желудке, хотелось его вытошнить. Горло болело, в висках стучало. Я унеслась ввысь на Фионадале, а потом мы с ней блаженствовали среди облаков, я и не заметила, как уснула.

Проснулась оттого, что кто-то вошел. Открыла глаза — никого, но я почувствовала, как почти незаметно опустился матрас. И чье-то легкое дыхание, ласковое, будто летний ветерок.

— Бабушка?

Вспорхнули занавески, впуская свежие бодрящие ароматы. Потянув носом, я сообразила, что уже утро. На подоконнике сидел красный кардинал и блестящими черными глазками с интересом разглядывал комнату. Я села, хотела его рассмотреть, а он взял и улетел. Я пошла в ванную, ополоснула лицо, в доме было тихо. На цыпочках проскользнула на кухню, чтобы вскипятить воду для кофе. Знала, что маме он понадобится, ведь бутылка на кофейном столике была почти пустой.

Наконец, мама проснулась, мы сидели друг против друга, потягивали кофе. Мне нравилось смотреть на нее сквозь струйки пара: мама-ангел, окутанный облачком.

Она взглянула на меня поверх поднесенной к губам чашки.

— Я не хотела, чтобы он уехал с концами. Ты ведь веришь мне, Вирджиния Кейт?

Непонятно было, кого она имеет в виду, Мику или папу или обоих. Она откинула назад волосы.

— Семья вдребезги. Когда, почему? Я и опомниться не успела.

Выпив вторую чашку, она набрала номер папы, обозвала его долбанутым и ублюдком, потом еще и еще, прямо как заведенная, я думала, что не выдержу, чокнусь.

Пришел Энди, стал хрустеть тостом и колотить ногой по ножке стола, бубух-бубух, все громче и громче.

Чтобы успокоиться, я вышла с фотиком прогуляться. (Присланную папой книжку «Искусство фотографии» прочла от корки до корки.) Деньги Муси-Буси я приберегла и купила еще пленки. После проявки подолгу изучала каждое фото, хотела понять, как нужно снимать правильней. Щелкала все подряд, наш дом, свою спальню, садик миссис Мендель, клен, горы, много чего.

Но одну карточку я хранила отдельно, в папиросной бумаге. На ней я лечу на качелях, в любимых синих шортах и полосатой маечке. Сзади видна моя гора, в лицо бьет ветер. Я смеюсь, радуясь себе и ветру, Энди щелкнул меня как раз в этот момент. Посмотрев на готовое фото, мама сказала, что пленка попалась бракованная. Но я-то знала. За моей спиной и с боков проявилось тускловатое свечение, похожее на размытый ореол. Я знала, что со мною там бабушка Фейт.