Власть и наука - Валерий Сойфер

Конечно, для оценки позиции и действий Лысенко в системе власти ответы на многие из вопросов о глубинных характеристиках его личности могли бы пригодиться. Но только вопросы эти должны были приоткрыть не поверхностные стороны его поведения, не детали, связанные с опрощенностью внешнего вида и приземленностью таких сторон, как нежелание ставить плохие оценки студентам. Кое-что о его внутреннем мире я узнал от близких когда к нему людей, кое-что прояснилось в беседах с людьми не столь близкими, но все-таки знавшими его лично. И, тем не менее, картина эта была мозаичной, поступки не всегда оказывались однозначными и легко трактуемыми. Кроме того узнаваемые подробности уводили от основного, затемняли фундаментальные черты его как части научной среды, черты, ставшие основополагающими для него в профессиональной деятельности. Чертами же этими была уникальная для масштаба его личности серость, узость интересов и скудость знаний.

Рука судьбы оказалась к нему благосклонной на заре жизни, когда забросила в Ганджу под начало талантливого ученого Н.Ф.Деревицкого, когда дала ему возможность в первый же год работы общаться с такими выдающимися людьми, как Н.М.Тулайков, крутиться в атмосфере ВИР'овского энтузиазма, быть включенным в нешуточное дело. Но складывающаяся обстановка государственного благоволения к тем, кого А.И.Солженицын метко обозвал "образованщиной", коснулась и молодого Лысенко. Посланцем Молоха выступил московский журналист Вит. Федорович, прославивший Лысенко на страницах центральной газеты, и не удержался молодой агроном, покатился колобком по сусекам, наращивая силу, но убегая от образования, науки, ученых. Как у Антихриста в легенде Владимира Соловьева, у которого после сговора с Дьяволом ни одно дело больше уже не удавалось, так и у Лысенко вся последующая жизнь пошла в мистическую пустоту -- за что он не брался, всё оканчивалось конфузом и провалом. Мечась от одной догадки к другой и не умея ни к одной из них подойти серьезно, как то подобает настоящему ученому, он падал вниз, не осознавая этого. И как дьявольское наваждение появилась жажда власти -- и он поддался на приманку, стал судорожно карабкаться вверх, расходуя на это все свои недюжинные природные данные. В годы взлета он, наверно, чувствовал себя счастливым, а то, что за внешним процветанием терял всё больше, он и осознать не мог. Цена теряемого ускользала от сознания. Маленькие уступки самому себе оставались незаметными, облепившие его со всех сторон помощнички и ученички, менее талантливые, но более злобные, только ускоряли процесс развала личности, оскудения интеллекта, притупления совести.

В церковь он не ходил, и в Бога, видимо, уже не верил, и не было у него духовника, некому было покаяться в грехах, некогда поразмыслить над ними. Самый страшный грех -- грех гордыни -- обуял душу, а ведь склони он непокорную голову даже перед потаенной иконой, возможно, и навели бы его молитвы на мысли о греховности содеянного и ежеминутно творимого. Но нет, не до того было. Он даже один, наедине со своими мыслями боялся остаться, звал к себе клевретов и подхалимов, искал успокоения в беседах с ними. Так и уходило счастье человеческое, заменялось деловитой суетой.

Вращение в системе власти создавало веселое мелькание в глазах, но от этой ряби настоящее дело не сдвигалось вперед ни на йоту, а лишь обрастало грязью. Как не работала в социалистической системе ни одна деталь, так не работал и Лысенко, оставаясь всё тем же полуграмотным знатоком из народа, кустарем-самоучкой. Уже первая его работа была построена на обмане, подделке, а вовсе не была "открытием агронома Лысенко", как трубили газеты, и как до сих пор многие наивно полагают (5). Не обрастал он знаниями и позже, не смог стать настоящим ученым. Так выстраивался порочный круг -- плохое образование -- отсутствие в последующем стимулов к самостоятельному росту -- замена необходимости движения вперед в науке движением вверх по лестнице власти -- а там, только бы удержаться, только бы не упасть. Вырваться из круга можно было на начальных этапах, но тут помешала социальная среда, открывшая ворота для середняков, посредственностей, серостей, лишь бы они были своими, и одновременно перекрывавшая все пути для образованных, продуктивных, но "не-своих".

Личные устремления этого человека, его недюжинная работоспособность, крестьянская смекалка и выносливость могли бы помочь его самосовершенствованию. Но оказавшись замешанными на самолюбии, всё более перераставшем в болезненное тщеславие, эти свойства характера постепенно редуцировались в банальное упрямство и нежелание слушать кого бы то ни было, кто брался учить его уму-разуму. Он потерял самокритичность -- качество абсолютно необходимое ученому, окружил себя льстецами. Они называли его гениальным человеком, а ведь правильнее было сказать, что он всё более превращался в ограниченного человека, в гениальную посредственность.

Середняки взяли власть, выдвинулись во всех сферах жизни, стали триумфаторами в массе, а отсюда проистекала массовость признания Лысенко как яркого представителя посредственности. Блистал же он лишь словесными императивами и был готов ежесекундно идти на подлог, лишь бы не утерять не по праву захваченные позиции. Конечно, середняка не советская система породила. Но она призвала их в науку, дала им преимущества в занятии мест и в институтах и в академиях, так что весь феномен лысенкоизма был чисто советским. "Середняк пошел в науку" -- этим сказано всё.

Но не только в науке Лысенко остался навсегда серым. И в другой сфере бытия -- в обыденной жизни он свою серость не поборол. Его личная жизнь, как и жизнь его кумира Сталина, была убогой. Всё, что так ценимо людьми иного, высокого стиля -- искусство, музыка, книги, радость дружеского общения, взлеты духовной жизни, даже пылкая любовь к женщине -- всё осталось вовне, не коснулось его. Его жена была такой же серой посредственностью, как и он сам. Их трое детей выросли кичливыми, они унаследовали его тщеславие и ожесточение, где только можно разглагольствуют о величии их непонятого, опередившего своё время родителя, а как только прослышат о публичных упоминаниях ошибок Лысенко, строчат протесты и опровержения.

Не понимали и сам Лысенко, и даже Сталин и Хрущев, так его защищавшие, что пир победителя Лысенко, богатырски разгромившего врагов его "учения" и недругов социализма, был пиром во время чумы. Всё общество, управлявшееся "победителями", было тяжело и безнадежно больно, и, взглянув непредубежденно на одни лишь проявления лысенкоизма, можно было вы-явить симптомы болезни и узреть её первопричину, её главный болезнетворный "...изм", ибо та же болезнь охватила весь социум. Еще крепким было тело с виду, еще мало кто понимал серьезность надвигавшейся беды, еще радовались большевики, что оказались способными отхватить треть Европы, Монголию и Китай, Вьетнам и Корею, пробраться в Африку, а уже тогда глубокое нездоровье всей системы изобличала история болезни Лысенко.

В самом деле, ведь в любом обществе всегда были и будут шарлатаны и просто ошибающиеся люди. Они могут пытаться надуть окружающих -- с умыслом или по неведению. Но в здоровом обществе коллеги тут же обратят внимание на ошибки, проверят выкладки и вынесут им объективную оценку. За "липовым" открытием быстро наступит черед закрытия. И никто не подвергнет репрессиям закрывателей несостоявшегося открытия, никто из членов правительства или секретной полиции не набросится с политиканскими обвинениями ни на честных ученых, ищущих новое и несущих обществу пользу, ни на тех, кто ошибся или смухлевал. Даже если бы это случилось по отношению к честным ученым. Даже если бы это случилось, то немедленно сказалось бы на судьбе тех, кто посмел поднять руку на мозг нации. То, что случилось в СССР с загубленными или временно репрессированными учеными, возможно только там, где альянс лысенок и сталиных с бериями был частью раскручивавшейся кровавой колесницы социализма.

Конечно, и в жизни цивилизованных обществ бывали моменты, даже в новейший период истории, когда мракобесы временно приобретали вес в обществе, когда из школьных библиотек изымали книги Дарвина, как это было в США, но эта временная лихорадка быстро проходила, организм был достаточно силен, чтобы оказаться подкошенным ею. Однако даже в пору пика болезни ученых не хватали, не заточали в тюрьму, не казнили и не унижали, а развитие науки не останавливалась ни на секунду.

Бывали и такие случаи, когда отдельные самородки опережали свое время, выдвигали идеи, до которых еще десять и двадцать лет должны были дорастать их менее дальновидные коллеги. Такие истории встречаются и по сей день. Но пионеры науки, первопроходцы и "прорицатели" не на том добивались успеха, что отвергали без всяких на то оснований теорию гена или всю генетику сразу, а предлагали на самом деле новые идеи. Барбара Мак-Клинток в пятидесятых годах открыла явление перескакивания генов в хромосомах, разработала теорию этого переноса, и, тем не менее, голос этой хрупкой и тихой женщины был не то, чтобы не услышан, а просто недопонят и недооценен. Понадобилось двадцать лет, чтобы её идеи подхватили в 70-х годах генные инженеры, чтобы автора по заслугам увенчали Нобелевской премией. Такая грустная (всё-таки двадцать лет потеряно) и радостная (всё-таки труд не пропал) история лучше любой другой подтверждает здоровье свободной (капиталистической) системы, которую ленины, сталины, хрущевы и лысенки обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах. Эти люди не понимали (вернее, не желали понять) самоубийственность их партийных устремлений. Естественно, не понимали этого и тысячи тех, кого мы сегодня называем постыдным именем лысенкоисты.