Власть и наука - Валерий Сойфер

164 М. Горький. Наука и демократия. Журнал "Природа", 1917, ╧ -56; перепечатана в журнале "Природа", 1978, ╧2 (750), стр. 51.

165 Там же.

166 Там же, стр. 53.

167 Там же, стр. 50.

168 В.И.Ленин. Наброски плана научно-технических работ. Т. 27, стр 288-289.

169 Там же, стр. 288.

170 См.: "Речь тов. Зиновьева на юбилейных торжествах в Ленинграде по случаю 200летия Академии наук". Газета "Известия ЦИК и ВЦИК", 1925, 10 сентября, ╧ 205 (2539), стр. 2. В отчете о речи Г.Е.Зиновьева говорилось:

"...Сегодня мы присутствуем при встрече победоносного рабочего класса с представителями науки.

Далее тов. Зиновьев... указывает, что коммунистическая партия, взяв власть в свои руки, одной из боевых задач поставила распространение науки среди широких слоев населения".

Через три дня, выступая на пленуме Ленинградского Совета в честь Академии наук, Г.Е.Зиновьев снова повторил:

"...мы твердо убеждены, что теперь, когда... марксизм в действии... теперь грянет такая эпоха, когда сближение между лучшими людьми науки и представителями многомиллионных масс трудящихся, в первую очередь, рабочего класса -- когда сближение между ними будет неизбежно". См.: "Единый фронт науки и труда". Газета "Известия ЦИК и ВЦИК", 13 сентября 1925 г., ╧209 (2543), стр. 2.

171 См., например, приветствие Л.Б.Каменева Академии наук. Газета "Известия", 15 сентября 1925 г., ╧ 209 (2542), стр. 2.

172 М.Горький. За работу! О создании большевистской "Истории заводов". Газета "Изве- стия", 28 ноября 1931 г., ╧327 (4534), стр. 3.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

"Нет! -- воскликнул я, -- воспитание великое дело, и мальчиков надо пороть под латинской грамматикой".

А.А.Фет. Из письма к Л.Н.Толстому (1).

"Приятно и даже соблазнительно властвовать над людьми, блистать перед другими, но есть в этом и некий демонизм, опасность".

Герман Гессе. Игра в бисер (2).

За годы, пока я собирал материалы об истории лысенкоизма, читал речи, статьи, книги, разыскивал живых свидетелей тех лет, знавших лично героев случившейся драмы, -- и из лагеря Лысенко, и из среды ученых, противостоявших ему, -- я невольно сживался с образами этих людей, они мне грезились наяву и во сне. Их голоса звучали, как живые. Я снова видел перед собой Трофима Денисовича, каким видел его в студенческие годы, -- в вечно сереньком балахоне, в помятом пиджачонке и в штанах с сальными пузырями, вздувшимися на коленках. Его надтреснутый голос прорывался из строк статей и докладов. Его сухая жилистая фигура, казалось, могла появиться в дверях. И мне хотелось бы еще раз увидеть его, усесться за длинным столом в его маленьком неуютном кабинетике в Тимирязевке, никак не соответствующем его величайшему посту, но так соразмерному с его собственным неказистым видом.

В те годы я сам ходил в шитом-перешитом продувном пальтишке, вечно недоедал и не задумывался над тем, а почему богатый академик и к тому же президент щеголяет в таких нарядах? Что это -- поза, демонстрация самого престижного в те годы пролетарско-крестьянского происхождения или внутреннее кредо, отражение цельности натуры, сущности этого сильного человека, целиком и полностью отданного делам и не желающего знать ничего о внешних атрибутах, модных портных, добротных вещах?

Я жил в общежитии, уехав от мамы, оставшейся в Горьком, пропадал дни и ночи в лабораториях и аудиториях, был робким с девушками, поэтому мне и в голову не приходила простая мысль, а как же смотрела на эту опрощенность его жена, дети, почему академик, еще вовсе тогда не старый человек пренебрегает внешностью, не следит за собой, неужели ему не хочется выглядеть получше перед всегда оценивающими глазами окружавших его женщин? Что он -- и ими пренебрегал? Или совсем уж щекотливый вопрос: а были ли у него любимые женщины? И посещал ли он театры, бывал ли на концертах, почитывал ли романчики, ходил ли в гости? Были ли у него друзья задушевные? Не холуи, не прилипалы, каких около столпов всегда уйма, а настоящие друзья. Встречался ли он с ними в домашнем кругу, и если встречался -- выпивал ли положенные на Руси сто грамм, а, может, пятьсот? Ведь здоровый был мужик. Или вовсе спиртного в рот не брал? А как относился к деньгам? Был скуп или, напротив, добр?

Сколько таких вопросов возникло у меня позже, и как мне хотелось узнать на них ответы. Ведь, что ни говори, а я сжился с моим главным героем, пере-читывал, часто вслух, цитаты из его статей, силился вспомнить, как он сам говорил в аудитории про то же. Я старался понять мотивы его действий и, если сказать честно, не мог временами не испытывать уважения к его методичным, тонко продуманным акциям.

Если в начале работы над книгой мне казалось кристально ясным, что Т.Д.Лысенко -- не просто посредственность, а отвратительный тип, монстр, негодяй, то со временем я стал стремиться к тому, чтобы не навешивать в каждом случае подобных ярлыков, а стараться подходить к любому из его поступков с пригашенными эмоциями и холодной головой. При таком подходе я нередко не мог не отдать должного изрядной смелости этого человека, его умению концентрировать силы, парировать выпады врагов, прекрасно говорить на публике, решать психологические задачи, выкарабкиваться из ловушек, вскакивать на ноги после падений. Он был так слитен с эпохой, с её идеалами и героями, которых воспевали в книгах и кинофильмах, которым старались подражать миллионы вырвавшихся из захолустья простых девушек и парней, не умевших отличать истинных героев от таких вот прилипал к времени.

В духе времени были и его фанфаронские жесты, вроде отправки телеграмм в адрес "Москва. Кремль. Товарищу Сталину", и даже постоянное стремление пускать пыль в глаза внешней "упрощенностью" -- уже упомянутым помятым пиджачком с загнутыми лацканами, старым дедовским сыромятным ремешком, засаленным и скрутившимся в жгут, подпоясываться коим он предпочитал даже после того, как его ученики подарили ему как-то шикарный ремень (так и не использованный никогда их великим патроном). Отсюда же проистекала такая черта поведения, как нежелание ставить студентам на экзаменах тройки или, упаси Бог, двойки, так как за них лишали стипендий. (Впрочем, допускаю и иное объяснение: он мог не ставить плохих отметок и из-за нежелания признать этим, что кто-то не хочет, как следует, учиться по его предмету. А так, чем не почет: моим предметом все занимаются увлеченно).

Среди даже относительно хорошо знавших Лысенко людей он умело поддерживал легенду о собственной бессребренности, простоте в личной жизни. Лишь крайне ограниченное число людей, буквально единицы, знали (да и те предпочитали при жизни Лысенко об этом помалкивать), что вся его простота была обманчива и, как гласит русская пословица, была хуже воровства. Лысенко был одним из самых зажиточных среди своих коллег. Его зарплата (и приплаты за участие во всяких комиссиях и членство в Президиуме АН СССР1) превышала зарплату самых именитых ученых, полученная от Сталина "в подарок" дача под Москвой в живописном местечке Мозжинка вблизи Звенигорода имела вид латифундии, одной за другой он удостаивался наград в виде орденов, несших при Сталине ежемесячно немалые материальные блага, трижды был удостоен Сталинской премии 1-й степени (по 200 тысяч рублей каждая), приличными были гонорары за газетные и журнальные статьи и бесчисленные переиздания одних и тех же книг. Много лет он получал крупные вознаграждения за "улучшение" сортов с помощью внутрисортового переопыления. Такое вознаграждение было установлено постановлением Совнаркома СССР в июне 1937 года и предусматривало выплату по 4 копейки с гектара всех посевов в стране селекционным станциям и учреждениям, откуда этот сорт вышел, и селекционерам-улучшателям уже имевшихся сортов ("...не выше 50 000 рублей в год", как гласило это постановление /3/). Ж.А.Медведев образно сравнил надежды получить дополнительный урожай от таких "внутрисортовых переопылений" с попытками увеличить объем воды в бутылке посредством ее встряхивания. Но это не мешало властям платить фантастические по тем временам деньги за посев "обновок" на мил В очерках советских журналистов его живописали как своеобразного аскета. Его и на самом деле не волновало, как он одет, обут. Он мог десяток лет таскать одно и то же пальтецо, месяцами завязывать всё те же потрепанные шнурки, во многих местах порвавшиеся и связанные узелками, -- и это его нисколько не смущало: раз можно завязать, чтобы ботинки не болтались, -- то и ладно, не в узелках дело.

Да, он не читал беллетристики, вообще читал мало и по пустякам не разбрасывался. Никто не помнил, чтобы он по собственной инициативе хоть раз сходил в театр, на концерт, -- он жил в ином мире и ничуть этим не тяготился. (Впрочем, одно исключение из правила стало мне известно: чета Глущенко пригласила как-то Трофима Денисовича в Центральный Еврейский театр на "Короля Лира". По словам Ивана Евдокимовича Глущенко игра Михоэлса потрясла Лысенко, и он попросил Берту Абрамовну Глущенко сводить его еще раз в еврейский театр на тот же спектакль; но, кто знает, может быть давнишнее чувство Лысенко к жене Глущенко, толкавшее его и раньше на необдуманную прыть, и здесь сыграло свою роль?).