Власть и наука - Валерий Сойфер

Ослепляющие нас приложения посыпались как из рога изобилия с той именно поры, когда они перестали служить ближайшею целью науки. Только с той поры, когда наука стала сама себе целью -- удовлетворением высших стремлений человеческого духа, явились как бы сами собой и наиболее поразительные приложения ее к жизни: это -- самый общий, самый широкий вывод из истории естествознания" (158).

Тимирязев категорично резюмировал:

"Не в поисках за ближайшими приложениями возводится здание науки, а приложения являются только крупицами, падающими со стола науки" (159).

Затрагивал Тимирязев также вопрос, активно дебатировавшийся в те годы: нужны ли одаренные ученые-одиночки или более успешными были бы коллективные усилия группы средних по уровню мышления и изобретательности специалистов, творчество которых подчинялось бы одной цели и контролировалось бы сверху? В России в те годы стала весьма популярной идея артельного творчества обученных нужному ремеслу людей, Это случилось благодаря широкой распространенности среди читающей публики произведений социалистов и утопистов (см., например, /160/), равно как книг Чернышевского и других публицистов социалистического толка. Тимирязев отверг эту утопию:

"Никакая подобная искусственная организация, именно напоминающая бюрократический прием "получения сведений", не подвинет науки. Артельное, даже подчиненное строго-иерархическому контролю производство науки представляется мне таким же невозможным как и подобное производство поэзии" (161).

Но в среде русской интеллигенции так считали далеко не все. Идея блага, проистекающего из "приземления" научного труда, жила и крепла. Не умолкали голоса людей, обвинявших ученых в оторванности от повседневной жизни, в кастовости и паразитировании на теле общества. Популярным стал тезис о том, что никаких особых талантов не требуется для того, чтобы стать продуктивным ученым. "Не боги горшки обжигают", "И медведя можно научить зажигать спички" -- эти залихватские присказки не переставали звучать в преломлении к проблеме роста талантов. В русской среде особенно популярным стал рассказ о выдающемся успехе даже не в одной науке, а в науках вообще холмогорского паренька Михайлы Ломоносова, пешком дошедшего до Москвы из-под Архангельска, обучившегося в сказочно короткие сроки, а затем якобы покорившего весь современный ему мир первоклассными работами, выдвинувшими имя Михайла Васильевича Ломоносова в число великих умов человечества. Строки из ломоносовской оды "Похвально дело есть убогих призирать,

Сугуба похвала для пользы воспитать:

Натура то гласит, повелевает вера...

И божественных Платонов И великих, славных истинно Невтонов

Может и российская земля рождать" (162)

были трансформированы в более привычные современникам стихотворные размеры, и теперь у многих спорящих всегда наготове был убойный аргумент о легком взращивании на российской почве быстрых разумом Ньютонов. Тимирязев возражал против такого упрощенчества:

"...только в мозгу Ньютона, только в мозгу Дарвина совершился тот смелый, тот безумный скачок мысли, перескакивающий от падающего тела к несущейся в пространстве планете, от эмпирических приемов скотовода -- к законам, управляющим всем органическим миром. Эта способность угадывать, схватывать аналогии, ускользающие от обыкновенных умов, -- и составляет удел гения" (163).

Но снова и снова ученые (то есть те, кто знали на своем опыте, что значит научная деятельность) сталкивались с глухой стеной непонимания со стороны большей части общества, непоколебимо уверенной в обратном.

В канун октября 1917 года и после него, в условиях смены старых порядков новыми, спор о роли творческих исследований не прекратился. Так, весной 1917 года М.Горький говорил, обращаясь к ученым, литераторам, и в целом к интеллигенции:

"Русская история сплела для нашего народа густую сеть таких условий, которые издавна внушали и до сего дня продолжают внушать массам подозрительное, даже враждебное отношение к творческой силе разума и великим завоеваниям науки... В представлении мужика ученый -- это барин, а не работник, разбивающий оковы духа...

Народ должен знать, что ныне он живет в атмосфере, созданной для него именно наукой, -- он не знает этого. Ему должно быть понятно, что барин, собирающий в поле цветы, - не бездельник, а человек, который воспитывает деревне агронома, что ситцевая рубаха на его плечах сработана на станке, который нельзя создать, не зная математики, что лекарство врача явилось результатом кропотливой работы ученого" (164).

Эти слова были произнесены в момент, когда русский царь сложил с себя обязанности монарха. В атмосфере эйфорического ликования либералов Горький, всецело разделявший эти чувства, говорил:

"Вывод должен быть только один: наука, самая активная сила мира, должна разрушить древнее недоверие к ней, коренящееся в русском народе, она должна сорвать с народной души скептицизм невежества, должна освободить эту, всем нам дорогую душу, от оков предрассудка и, окрылив ее знанием, вознести русский народ на высшую стадию культуры" (165).

Он продолжал:

"Нам, граждане, нужно организовать в своей стране ее лучший мозг... создать для развития русской науки такие условия, которые дали бы ей возможность свободного и бесконечного развития...

Чем выше поднимется свободно исследующая наука, тем шире ее кругозор, тем обильнее возможность практического применения научных знаний к жизни, к быту..." (166)7.

Но уже в апреле 1918 года Ленин твердой рукой очертил рамки деятельности Академии наук России, ограничив её работу чисто прикладными задачами: анализом "рационального р а з м е щ е н и я промышленности", изучением наилучших путей для её концентрации в зависимости от природных ресурсов, вопросами поиска новых центров сырья, использования "водяных сил и ветряных двигателей вообще и в применении к земледелию" (168).

"Надо ускорить и з д а н и е этих материалов [имелись ввиду его директивы о том, как теперь надлежит развивать науку -- В.С.] изо всех сил, послать об этом бумажку и в Комиссариат народного просвещения, и в союз типографских рабочих, и в комиссариат труда", --

требовал Ленин (169). Вслед за ним с аналогичными требованиями выступил Зиновьев (170). Ни слова о теоретических исследованиях даже не было произнесено.

И хотя некоторые из вождей нового общества (Н.И.Бухарин, Л.Б.Каменев) на словах поддерживали важность развития теоретических исследований, не направленных непосредственно на разрешение утилитарных целей (171), среди руководителей сохранялось негативное отношение к высокой науке. Дискуссия о призвании ученых, о направленности их труда и о том, кому идти в науку, возродилась на новой основе. Декларации о том, из кого следует формировать корпус "красных спецов" и какими целями следует достичь решения этой задачи, говорили сами за себя. Пожалуй, только голоса таких людей, как В.Г.Короленко и А.М.Горький выбивались из согласно звучащего хора тех, кто считал дело науки посильным для любого человека, в лучшем случае проявляющего любознательность и смекалку, а в худшем просто командированного "грызть гранит науки". "Творчество масс", "Инициатива миллионов" -- эти и подобные им лозунги стали знамением времени.

Особенно активно пропаганда привлечения в науку лиц с недостаточным образованием, с отсутствием данных к продуктивному творчеству, но подходящих с точки зрения классового происхождения и лояльного поведения, развернулась при Сталине. Сильный в плетении интриг, но не способный к проявлению высших сторон духовной деятельности, Сталин начал методично проводить в жизнь политику недоверия к людям умственного труда, требовал насаждать в учебных и научных учреждениях людей, преданных партии. Для "чудаков-ученых" настали тяжелые времена.

Эта мрачная страница в истории отечественной науки еще не до конца прочитана, еще во многом не осознана. Несомненно, что призывы Сталина (повторявшие во многом императивы Ленина) встретили сочувствие у многих в стране, даже в среде интеллигентов. Особенно в ходу был лозунг о привлечении в науку и культуру выдвиженцев из народа. Тот же Горький, например, восхищался возможностью приобщения к литературе только что познавших грамоту людей и тщился создать новый вид творчества -- летописи фабрик, заводов и колхозов, написанных простыми людьми (см., например, /172/).

Разговоры о приближении науки к практике стали еще более популярными. Осуждение "кабинетного стиля", "оторванности от жизни", "витания в эмпиреях" стало широко распространенным. "Чистая наука" превратилась в предмет откровенных нападок.

Лысенкоизм -- общественное течение, опиравшееся на лозунг привлечения к научной работе тысяч полуграмотных крестьян, объединенных в колхозы, -- был плоть от плоти таких представлений. На многих примерах в книге было показано, насколько пренебрежительно относились Лысенко и его клевреты к науке и ученым, занятым не поверхностно-примитивным опытничеством, а глубокой проработкой серьезных проблем, то есть деятельностью, требовавшей и обширных знаний и глубокого ума. Особенно откровенно негативное отношение к науке и к деятелям науки высказывал Презент -- правая рука Лысенко и идеолог лысенковского клана.