Совьетика - Ирина Маленко

Во вторник меня вызвали переводчиком в Бангор – в дом-убежище для битых жен. Это очень меня взволновало, потому что напомнило мне о моем собственном недавнем прошлом. Я взяла на работе отгул на полдня и помчалась туда.

…И вот передо мной – моя старая знакомая! Это Марина сидит напротив меня, сложив руки на коленях в замочек и сдерживая слезы. Правда, как только она открывает рот, и я слышу её голос, я понимаю, что это- слезы человека, не пытающегося разжалобить собеседника, а доведенного до отчаяния. До той самой упорной, решительной отчаянности, которая способна горы свернуть в трудную минуту. По собственному опыту я знаю, что человек доходит до такого состояния, только уже пройдя через огонь, воду и медные трубы, причем за достаточно короткий промежуток времени. Оно, это состояние, – если хотите, своего рода второе дыхание, совершенно неожиданно открывающееся у вас, когда вы уже практически думали, что сейчас свалитесь на беговую дорожку жизни, как та самая загнанная лошадь, которую положено пристреливать. Когда вы, уже почти поставивший на себе крест, вдруг, неожиданно для самого себя, думаете: " А с какой это стати я должен сдаваться? Нет, этого они от меня никогда не дождутся!"

Марина окружена разного рода социальными и прочими работницами, которым – по должности – полагается заботиться сейчас о ней и об её двух дочках. Вместо этого ей приходится бороться и с ними – за обыкновенную человеческую жизнь. За самое элементарное.

…Она оказалась в этом приюте для избиваемых жен, как она сама считает, случайно. Она никогда в жизни не думала, что она, врач с почти 20-летним стажем , уважаемая, образованная, достойная женщина с двумя совершенно замечательными дочками- отличницами и тихонями, когда-нибудь окажется в подобном заведении.

Прошлым летом Марина , разведенная россиянка средних лет, весьма привлекательная, активная, умная, вышла сюда замуж, за "северного ирландца". Все, казалось бы, теперь должно быть хорошо. В родном Ставрополе её дочкам завидовали одноклассницы: теперь они будут жить в цивилизованной стране, перед ними открывается новое будущее! Кто же мог предположить, что этот такой уважаемый с виду господин – фермер, у которого уже есть внуки, будет бить её и всячески над нею издеваться?

Марина практически не знала английского, когда приехала сюда – не говоря уже о том, чтобы знать, где в такой ситуации искать помощи. Но почти ежедневно повторяющееся зрелище того, как страдают дети – от того, что страдает она – вынудило её на отчаянный шаг. Она два раза звонила в полицию (обычно у наших женщин здесь уходят годы на то, чтобы на это решиться – Марине понадобилось всего несколько месяцев). И, наконец, тайно бежала с дочками из своего нового дома, оказавшись в приюте. Нет, не в этом – этот, в приморском городке Бангор, вполне приличное место по сравнению с тем, где они находились до прошлой недели. В Северном Белфасте. В самой конфликтной зоне.

То, что она пережила там, было хуже, чем то, что было дома у второго мужа. Это во многом начало раскрывать её глаза на здешнюю "цивилизованность". О том, что там произошло, она успела рассказать мне ещё до того, как собрались её социальные работницы.

– Я никогда ещё в жизни не видела ничего подобного. Это просто не место для приличного человека. Матери-алкоголички, которым нет дела дo детей, тут же путающихся у них под ногами. Матери уходят на ночь – в "загул" – , хотя покидать приют не положено, как не положено и оставлять детей без присмотра. Дети маленькие плачут по ночам- зовут маму, а она в это время где-нибудь пьянствует с мужиком… И мужиков к нам в приют тоже водили, хоя правилами это строжайше запрещено. Нам с девочками выдавали всего по 20 фунтов в неделею – на троих. Сказали, что больше не положено, что я ни на что не имею права, и что мне, как русской, вообще надо убираться откуда заявилась. А попробуй прокормись на 20 фунтов в неделю на троих!

Это действительно практически невозможно. Мы с Сонни больше десяти лет назад питались на такую сумму на неделю вдвоем (а в Голландии жизнь была подешевле, чем здесь!) – и то мы практически голодали. А за 10 лет, с учетом инфляции….

– И каждый день к нам подбегал на кухне этот ирландский малыш – и смотрел прямо в рот. Он был вечно голодный и рассматривал меня с таким изумлением – видно, никогда ещё, бедняга, не видела, как мамы готовят. Их-то мамы с утра сунут им в зубы пакет чипсов – вот вам и весь завтрак! Сначала мы ему давали поесть – жалко же, но потом моя старшая сказала: "Мама, гони его! Он же так и будет с нами питаться, нам на него никто денег не добавит, а мы и так едва только ноги не протягиваем! У него мать есть!

У нас еду из холодильника воровали постоянно. Я хотела с ними поговорить, с этими матерями, – а мне тамошние работники сказали, что лучше этого не делать,- разводит Марина руками.

Я киваю: действительно, лучше этого не делать – если не хочешь потом ежедневных мелких пакостей, таких, как срезанные с пальто неизвестно кем пуговицы, разбитые неизвестно кем окна и тому подобное. Причем стоит только этому начаться – потом не прекратится долгое время. Именно так реагируют в Северной Ирландии люди на критические замечания в их адрес – даже если их поведение действительно ни в какие рамки не лезет. Покричать друг на друга с соседкой и разрядиться при этом можно дома, – но не здесь…

Последней каплей для Марины стала кража большего размера.

– Нас попросили уехать из приюта на выходные; предложили нам отель…

Хммм… Я бы сразу заподозрила, что что-то затевается.

– У нас прямо над комнатой было большое стеклянное окно, выходящее в коридор. Я давно ещё спрашивала у директрисы: "А вдруг через него кто-нибудь залезет?", но она заверила меня, что такого здесь не случается. Мы заперли комнату и , довольные, уехали на выходные. Практически в чем есть. А когда вернулись, первое, что мы увидели, было это самое разбитое окно.. Я начала кричать, девочки – тоже. Открыли дверь – все перевернуто вверх дном, а наших вещей практически никаких нет.. Мы приехали обратно немного раньше, чем нас ожидали. Был понедельник, раннее утро, работники ещё не пришли, были одни только жильцы. Я вызвала полицию. Так Вы знаете, мне же потом и досталось! Прискакали неизвестно откуда эти самые работники, сказали, что вещи наши собрали и закрыли в кладовку – после того, как увидели, что окно разбито, – и что нечего нам тут устраивать всякие истерики, а то живо окажемся на улице. Полиция тоже посмотрела на то, как мы все трое плачем, – и сказала, что еcли я не прекращу, то они меня заберут… Нас обокрали – и меня же ещё заберут в полицию! Хорошенькие же у них тут законы! Их, кстати, больше всего разозлило, этих работников, что я вызвала полицию. А что бы вы сделали на моем месте? И что здесь неправильного? Принесли наши вещи. Кое-что уцелело, но все самое ценное пропало. Ещё у меня рюкзачок был с лекaрствами, которые я из России привезла – целый запас, на год, на все случаи жизни, так вот его выпотрошили напрочь, совершенно ничего не осталось. А мне говорят: "Лекарства? Какие такие проблемы? Пойдете и купите!" Мало того, что гады, знают, что у меня нет денег даже на еду, – ещё и многие из этих лекарств здесь вообще не продаются! После этого я поняла, что оставаться там больше нельзя.. И вот мы- здесь. Здесь, конечно, мебель новая, все чистое, и все такое, но я уже никому не верю, не могу после этого, понимаете? Такие места – не место для приличной женщины и нормальных детей.

Конечно, не место.. Ну, а что делать, если так получилось, что пока другого места нет? Остается только стиснуть зубы и терпеть…

Социальные работницы тем временем с интересом взирают на Маринину тираду, пытаясь, видимо, угадать, о чем именно она мне рассказывает. Ведь официальная часть нашей встречи, куда я приглашена переводчиком, ещё не началась. Начинают они со своей обычной песни: они просто хотят получше с ней познакомиться сегодня, узнать, какие именно у её семьи нужды; почему старшая девочка не ходит в школу, хотя ей представили место? Так нельзя…

– Не ходит? Дайте ребёнку прийти в себя после всех этих издевательств, – взрывается Марина. – Ей дали место – и сразу же устроили тест, чтобы определить, на каком она уровне, ещё до приема туда. А как она может ответить на тест, если он на английском? Она спросила, можно ли пользоваться словарем, чтобы хотя бы вопросы перевести. Тогда бы она со всем справилась без проблем, за исключением этого самого английского, конечно. А ей говорят: не положено словарем пользоваться! Так как же они могут определить её уровень? Ребёнок переживает и теперь вообще никого не хочет видеть и никуда не хочет выходить. Сколько же можно над нами издеваться?

Я перевожу все это – твердо, но в более спокойных тонах, ибо в англо-саксонской (включая англизированную ирландскую) культуре эмоциональность – не признак человечности и того, что у тебя есть сердце, а признак психической нестабильности и практически всегда играет против тебя в официальных инстанциях. Нашим людям, которые только недавно здесь оказались, это очень трудно объяснить. Пока сам не обожжешься пару раз, никому не поверишь.