Совьетика - Ирина Маленко

Со стороны, может быть, все это и звучало логично, но я чувствовала себя в тот момент каким-то подопытным кроликом в фашистской лаборатории. Представьте только себе: встретиться со своим ребенком после насильной разлуки в несколько месяцев – под наблюдением, не заплакать при этом и потом еще и под наблюдением же с нею играть… Каждый ли человек выдержит такое?

«Господи, дай мне сил!»- впервые в жизни молилась я, атеистка, про себя…

И вот настал и этот день. Я была в состоянии такого транса, после нескольких дней непрерывного себе внушения не сорваться и вести себя так, как от меня ожидается, что я действовала как бы на автопилоте.

Когда Сонни ввел Лизу в комнату, он не смотрел мне в лицо. Но и я на него не смотрела тоже – я смотрела на нее, свою дочку. Смотрела и не узнавала ее. Сердце мое сжалось, когда я ее увидела: нарядную, красивую, со стильной антильской прической – и совершенно затравленную, тише воды ниже травы. Что они сделали за эти 2 с половиной месяца с Лизой – веселой попрыгуньей, ни секунды не стоявшей на месте и вечно весело щебетавшей? Передо мной понуро стоял маленький, не по возрасту серьезный человечек. Такой же, каким был на фото сам Сонни в его возрасте. Ведь для Луизы всегда было важнее то, как ее дети выглядят чем то, как они себя чувствуют. И Лизу она теперь тоже воспитывала по знакомому ей уже шаблону.

Увидев меня, Лиза просияла, протянула ко мне ручки:

– Мама! – и тут же осеклась, посмотрела на Сонни и замолчала.

Конечно, мефрау Хоохэйнде не видела какой Лиза была раньше и потому не могла оценить весь ужас того, что я увидела. В довершение всего оказалось, что за два месяца в Лизу успели вдолбить голландский язык – я была за постепенное ее ему обучение, играючи, не забывая и других языков, языков обоих ее родителей, а теперь, глядя на нее, я была почти уверена, что ее за каждое неголландское слово бьют и плакать не велят…

Причем сама Луиза, да и Сонни по-голландски говорили неважно. И вот теперь этому же неважному голландскому они учили и Лизу – вместо того, чтобы она сначала как следует освоила родные языки, а потом уже на этой основе учила иностранные. Ведь голландцы ей были как «в огороде бузина, а в Киеве дядьк»а: она не имела к ним ни малейшего отношения. Просто ей так не повезло, что она в Голландии родилась.

Естественно, я не могла сказать ничего из этого мефрау Хоохэйнде. Тогда бы мне Лизы точно не видать как своих ушей.

В глазах у меня дико защипало. «Не плакать! Не плакать! Не плакать!»- твердила я себе, потихоньку сжимая кулаки под столом. .

– Хорошо, менер Зомерберг, – сказала мефрау Хоохэйнде, – А теперь оставьте Лизу здесь и подождите нас за дверью.

Сонни с недовольным лицом вышел, мефрау Хоохэйнде тоже вышла – через другую дверь, и я осталась с Лизой одна.

Моим первым желанием было схватить ее в охапку и убежать. Но естественно, это было нереально. Объяснить ничего не понимающей Лизе, что происходит, я тоже не могла. Оставалось сидеть здесь как в клетке в зоопарке и знать, что за каждым вашим словом и жестом следят невидимые глаза, и что на основе этого будет решаться, быть вам вместе или не быть. Говорить с родным ребенком на чужом вам обеим языке, на котором ты отродясь с ней не говорила. Если я сейчас выдержу все это, то потом мне не будет страшно никакое Гестапо!- сказала я мысленно себе.

– Мама, – сказала вдруг Лиза по-голландски, – а Лева не придет?

– Какой Лева?

– Который тебя съел. Мне папа каждый раз говорит, когда я спрашиваю, где ты, что тебя Лева съел.

Мне хотелось закричать в голос. Но вместо этого я улыбнулась и сказала:

– Нет, Лева не придет.

– А кто придет?

– Киска придет.

И мы начали с ней играть… Я постаралась выбросить из головы мысли про невидимых Аргусов.

– Достаточно, мефрау Зомерберг, – сказала минут через 20 мефрау Хоохэйнде . Она вывела Лизу за дверь, Лиза в отчаянии смотрела на меня, не понимая, почему ее опять от меня уводят, и я сказала ей с улыбкой:

– Иди к папе, мы скоро увидимся.

У меня было темно перед глазами. Я слушала анализ моей игры с Лизой из уст мефрау Хоохэйнде , и до моего сознания не доходило ни единое слово, только то, что общее ее впечатление было позитивным. Но я не могла даже обрадоваться. Я чувствовала себя как радистка Кэт в фашистских застенках, когда начинают пытать холодом ее новорожденного сына. Обычно на этом месте в фильме я всегда выключала телевизор или выходила во двор, чтобы его не видеть. А тут ничего выключить было нельзя.

Но я не упала все-таки, подобно радистке Кэт, в обморок, потому что в тот момент уже твердо знала: Сонни сейчас ждет меня внизу. Он никуда не уйдет. И он ждет меня вместе с Лизой.

… Я оказалась права. Когда я спустилась вниз, Сонни сидел в своей машине на улице. Лиза обрадованно завизжала, меня увидев – и я снова увидела ее прежней.

– Поехали домой, души !- сказал Сонни как ни в чем не бывало…

Эту часть своей жизни я обычно никому не рассказываю, даже когда рассказываю о своем разводе. Потому что когда я говорю об этом, то заново переживаю все, как наяву… А это выше человеческих сил.

****

С моря в Бангоре подул холодный ветер, и я очнулась. Господи, мне же давно пора домой! Скорее на поезд, а то опоздаю!

А суббота неумолимо приближалась….

В пятницу, когда нервы у меня уже были напряжены, как канат во время его перетягивания, у нас на работе произошло знаменательное событие: нам пришла по почте открытка c Барбадоса, где наши бывшие коллеги только что справили свадьбу…

Никто из нас долго даже не знал, что они встречаются друг с другом. Мы все познакомились одновременно: поступив на новую работу, меньше года назад.

…Когда Ольга в первый раз вошла в офис, все как-то просветлело вокруг: столько жизнерадостности и приветливости принесла с собой эта худенькая черноволосая девушка.

Уроженка знаменитого своим картофелем протестантского городка в Северном Дауне, она провела 4 года в Бельгии и только что вернулась оттуда. Вернулась совершенно другом человеком, чем её воспитывали дома. Прежде всего, Ольга отказалась заполнять обязательную в Северной Ирландии при поступлении на работу анкету о твоей религиозной принадлежности.

– Я – человек, а не протестант или католик. Я не рассматриваю людей по этому признаку, – сказала она.

Когда нам звонили голландские клиенты, они принимали её по акценту за бельгийку, но Ольга всегда говорила им в ответ:

– Нет, я только жила в Бельгии, но сама я ирландка, – и эта совершенно нормальная фраза, выражавшая то, кем она себя ощущает, для некоторых моих коллег звучала чуть ли не вызовом. Хотя Ольгины предки живут в Ирландии уже много поколений, и даже её фамилия – Айриш.

Для того, чтобы представить себе хорошенько наш офис, скажу вам только, что из всех наших ребят из «общей массы» ( парней, принадлежащих к одной и той же общине и обладающих в той или иной мере общим взглядом на окружающий мир) выделяются только швед Матиас, норвежец Тородд, голландец, выросший в католической семье своего отчима, по имени Джек, я да мой шеф, немец из ГДР, по имени Кристоф. Все остальные – добропорядочные протестантские молодые ребята (плюс одна не очень порядочная протестантская девушка).

Ольга не попадала ни в какую категорию. Её нельзя было назвать иностранкой – ибо она родилась и выросла в этой стране, говорит с комберским акцентом и знает, как надо пить "Харп" и "Гиннесс" ; но и классифицировать ее как представительницу одной из общин тоже было нельзя. Слишком широким и свободным был для этого её взгляд на мир. Это не значит, что она не несла в себе своей культуры: общаясь с ней, я ясно чувствовала специфику её традиций (Ольга была образцовым работником, очень усердной, никогда не опаздывающей, и на неё всегда и во всем можно было положиться – но делала она это естественно и непринужденно и было видно, что она вовсе не выслуживается: просто такова её натура. Она не смогла бы стоять с метлами на субботнике, болтать и ждать, пока он кончится, как это делали многие мои соотечественницы дома – она бы быстренько подмела улицу и пошла для бесед в паб после этого!).

Такой же серьезностью отличались у нас многие: Марк, Гэвин, два Эндрю, два Стивена, Крис, Майкл, Вильям и Джеймс. Но они общались преимущественно друг с другом (и, конечно, с Ким и с Ольгой, которую они все-таки считали своей), а иногда с их уст срывались вещи, по которым можно было представить себе, о чем думают эти замкнутые ребята.

До сих пор помню реплики Майкла из Северного Белфаста, когда в интернет начали поступать первые итоги местных выборов (которые мы на работе, Боже упаси, не обсуждали друг с другом, ибо говорить о политике, не зная точно взглядов собеседника, в Северной Ирландии – это не простой дурной тон, но может быть и опасно для здоровья и жизни!).

Впрочем, такие, как Майкл, не считают даже, что мы, иностранцы, вообще можем иметь какое-то мнение об их политике и их политических партиях… Он мечтал, например, о том, что до его летнего отпуска в этом году, когда ему с семьёй предстоит лететь на дешевые каникулы в Испанию, «от Афганистана вообще ничего не останется». Просто, чтобы вы представили себе, какого поля это ягода. Так вот, когда начали поступать результаты выборов (за которыми многие из нас потихоньку все равно следили через интернет), Майкл не удержался и воскликнул на весь офис, увидев хороший результат Джерри Келли от Шинн Фейн: «Келли!.. That bastard !».