Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

подтверждается то, чего ищет поэт, – это «связь» взамен оторванности. Но с чем эта связь, в чем она состоит? Автор дает два определения, и оба загадочные: «розовой крови связь», она же «сухоньких трав звон». Отношения между ними можно понять двояко: 1) «розовой крови связь» – это связь между людьми, их родство по крови, а «сухоньких трав звон» – связь людей с природой, космосом, «музыкой сфер»; 2) «крови связь» – это физическое родство людей, «трав звон» – это духовное родство людей через общую для них музыку, «песенку», тянущуюся сквозь всю их историю. Право выбора остается пока за читателем. Почему «пока» – скоро увидим.

Согласитесь: стихотворение стало понятнее и даже, пожалуй, поддается пересказу. Я ни секунды не настаиваю на том, что это понимание – единственно возможное: я просто проследил ход своей мысли при чтении стихотворения.

Заметим: мы не привлекали никаких ассоциаций с другими стихами Мандельштама или иных поэтов, мы действовали так, как будто это первое и единственное стихотворение Мандельштама, которое мы прочли. Но если обратиться к творчеству поэта в целом, многое станет яснее: окажется, что «сухость», «душность» часто встречаются в его стихах, что в них можно найти даже сухую, шелестящую кровь, что с тмином связываются у него воспоминания детства, что «вор» проясняется ранней строчкой: «У вечности ворует всякий…» А начитанный человек сможет вспомнить, что «комариный князь» ассоциировался с «музыкой» поэзии еще у Державина, а «тмин» – у Верлена. Чем больше наш опыт чтения стихов, тем лучше мы поймем каждое новое читаемое стихотворение.

А теперь проверим себя. Одновременно с разобранным нами стихотворением Мандельштам написал другое, парное:

       Я по лесенке приставной

Лез на всклоченный сеновал, —

Я дышал звезд млечных трухой,

Колтуном пространства дышал.

       И подумал: зачем будить

Удлиненных звучаний рой,

В этой вечной склоке ловить

Эолийский чудесный строй?

       Звезд в ковше медведицы семь.

Добрых чувств на земле пять.

Набухает, звенит темь

И растет и звенит опять.

       [Распряженный огромный воз

Поперек вселенной торчит.

Сеновала древний хаос

Защекочет, запорошит…]

       Не своей чешуей шуршим,

Против шерсти мира поем.

Лиру строим, словно спешим

Обрасти косматым руном.

       Из гнезда упавших щеглов

Косари приносят назад, —

Из горящих вырвусь рядов

И вернусь в родной звукоряд.

       Чтобы розовой крови связь

И травы сухорукий звон

Распростились: одна – скрепясь,

А другая – в заумный сон.

Попытайтесь самостоятельно разобрать это стихотворение. А мы ограничимся лишь несколькими замечаниями. Во-первых, предыдущее стихотворение кончалось словом «сеновал» (как загадка – разгадкой), а это – им начинается и развертывается до космических масштабов. Во-вторых, предыдущее кончалось отождествлением: «розовой крови связь» – «этих сухоньких трав звон», это – кончается их противопоставлением. Думается, что это позволяет из двух пониманий предыдущей концовки предпочесть первое: «кровь» – это связь с людьми, «звон» – связь с космосом. (А по-вашему?) В-третьих, не всякий знает слово «эолийский» – здесь оно значит «древнегреческий, стройный, мерноритмичный». И не всякий помнит, что «воз» – это народное название Большой Медведицы. В-четвертых, читая среднюю строфу, просто необходимо вспомнить строки Тютчева: «О, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый!..» Наконец, в-пятых, средняя строфа, взятая нами в скобки, отсутствовала во всех прижизненных изданиях стихотворения и была вставлена поэтом незадолго до смерти. Изменила ли она смысл стихотворения и если да, то как? На этом остановимся и оставим читателя наедине с Мандельштамом.

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Все большое далеко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

1908

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена

Истомой – сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

1909

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

1911

Паденье – неизменный спутник страха,

И самый страх есть чувство пустоты.

Кто камни к нам бросает с высоты —

И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха

Мощеный двор когда-то мерил ты —

Булыжники и грубые мечты —

В них жажда смерти и тоска размаха…

Так проклят будь готический приют,

Где потолком входящий обморочен

И в очаге веселых дров не жгут!

Немногие для вечности живут;

Но если ты мгновенным озабочен —

Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

1912

В морозном воздухе растаял легкий дым,

И я, печальною свободою томим,

Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,

Исчезнуть навсегда… Но суждено идти мне

По снежной улице в вечерний этот час.

Собачий слышен лай, и запад не погас,

И попадаются прохожие навстречу.

Не говори со мной – что я тебе отвечу?

1909

Умывался ночью на дворе.

Твердь сияла грубыми звездами.

Звездный луч – как соль на топоре.

Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,

И земля по совести сурова.

Чище правды свежего холста

Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее.

Чище смерть, соленее беда,

И земля правдивей и страшнее.

1921