Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

мы боролись и я его повалил, он и лежа убедил бы всех, что это он меня повалил». Красноречие бывает разное. Перикл не кричал, не взывал к богам, не делал трагических жестов. Всходя на трибуну, он молился про себя об одном: соблюсти меру, не сказать лишнего. У него, конечно, были враги, его бранили, над ним издевались. Перикл был спокоен: пусть говорят что угодно, лишь бы делали то, что полезно. Один грубиян шел за ним, ругаясь, всю дорогу от народного собрания до дому. Перикл молчал, а когда пришел домой, то выслал к нему раба с факелом – посветить ему на обратном пути, потому что было уже темно, а до первых уличных фонарей было еще лет восемьсот.

У него были и друзья – самые умные люди Греции, у которых он не стеснялся учиться всю жизнь. Однажды перед походом случилось солнечное затмение, и народ испугался: дурное знамение! Перикл вскинул плащ, заслонил им солнце и спросил: «Видите вы что-нибудь удивительное? нет? Так вот, затмение – это то же самое, только предмет, заслоняющий солнце, побольше».

За друзей он умел заступаться. Однажды афиняне притянули к суду философа Анаксагора – того, который когда-то сам объяснил Периклу, что такое солнечное затмение. Перикл вышел к народу и спросил: «Кто может сказать обо мне что-нибудь худое?» Никто не посмел. «Так вот, Анаксагор – мой учитель, а учитель не может быть хуже ученика». Анаксагор спасся от казни.

Афинам грозила война со Спартой. Перикл ее оттягивал сколько мог, но она все-таки началась. Это была война на измор: Перикл собрал все окрестное население в городские стены, отдал села на разграбление спартанцам, а сам тем временем медленно душил Спарту морской блокадой. Крестьяне со слезами смотрели с афинских стен, как топчут их хлеба и рубят их оливы. Но Перикл говорил: «Легче вырастить новые деревья вместо срубленных, чем новых бойцов взамен убитых». Разоряя, спартанцы щадили имения Перикла, чтобы казалось, будто он с ними в сговоре. Тогда Перикл объявил в собрании, что отдает все свои имения государству.

Он умер на третьем году войны. У его смертного ложа сидели друзья и вспоминали его походы и победы. Вдруг умирающий промолвил: «Главное не это: главное – пока я мог, я никого не заставил носить траур». Это были его последние слова.

КАК ЧИТАТЬ ТРУДНЫЕ СТИХИ 221

Легких стихов не бывает, разве что какие-нибудь газетные или альбомные однодневки. Любое, самое хрестоматийное стихотворение Пушкина или Некрасова, если пристально всмотреться в каждое слово, окажется совсем непростым. Но есть такие стихи, которые с первого взгляда ощущаются как трудные: их не перескажешь своими словами, а если понимать их буквально, то на первый взгляд получается бессмыслица. Читатели относятся к этому по-разному. Одни просто бросают книгу. Другие и не ищут смысла, а наслаждаются одним звучанием – как музыкой. Третьи пытаются понять стихотворение иносказательно – каждый на свой лад. Последние на верном пути; только нужно хорошо видеть, где кончается прямое значение, общее для всех, и начинается иносказание, вольное для каждого читателя.

Вот стихотворение О. Мандельштама, написанное в 1922 году, несомненно, из числа «трудных»:

       Я не знаю, с каких пор

Эта песенка началась,

Не по ней ли шуршит вор,

Комариный звенит князь?

       Я хотел бы ни о чем

Еще раз поговорить,

Прошуршать спичкой, плечом

Растолкать ночь – разбудить,

       Приподнять, как душный стог,

Воздух, что шапкой томит,

Перетряхнуть мешок,

В котором тмин зашит,

       Чтобы розовой крови связь,

Этих сухоньких трав звон,

Уворованная нашлась

Через век, сеновал, сон222.

Будем читать его постепенно, фраза за фразой, отдавая себе отчет: что мы узнали нового и как это новое переосмыслило старое, уже прочитанное.

Первая строфа: «Я не знаю, с каких пор эта песенка началась…» Мы еще ничего не видим, только слышим: перед нами «песенка» без начала и без конца, то есть вечная; а вокруг, по-видимому, тишина.

«Не по ней ли шуршит вор, комариный звенит князь?» Первое недоумение: «шуршать по песенке» ни вор и никто другой, конечно, не может. Но созвучие подсказывает ассоциацию: «песенка» – «лесенка». Мы представляем себе вора, который шуршит, поднимаясь по лесенке (шуршит, а не скрипит: видимо, вокруг что-то сухое и мягкое): какое отношение это имеет к песенке, пока неясно. И мы представляем себе комариный звон: видимо, на него чем-то похожа песенка – такая же тоненькая (недаром «песенка», а не «песня») и чем-то важная (недаром «князь»). В чем связь между вором и комаром (может быть, это комар, сосущий кровь, в переносном смысле назван вором?) – тоже пока неясно.

Вторая строфа: «Я хотел бы ни о чем еще раз поговорить…» Что значит «разговор ни о чем»? После строфы о «песенке» напрашивается мысль: это – музыка, она что-то говорит сознанию, но что именно – не перескажешь. И еще это может значить разговор о пустяках, который ведется только ради поддержания контакта с собеседником. Получается: поэт был уже когда-то участником этой музыки, этой бесконечной песенки, и теперь ему хочется опять («еще раз») включиться, слиться с ней. Проверим это понимание: пойдем дальше.

«Прошуршать спичкой…» – то есть нарушить тишину и темноту. «Плечом растолкать ночь – разбудить…» – да, действительно, вокруг – темнота, сонный покой, он тягостен, неприятен, из него хочется вырваться.

Третья строфа: «Приподнять, как душный стог, воздух, что шапкой томит…» Нагнетание продолжается: вокруг – не только темнота, тишина и неподвижность, но еще и духота («душный»), и сухость («стог»), и тяжесть («шапка»), и это в самом деле неприятно («томит»). «Перетряхнуть мешок, в котором тмин зашит…» – последнее отрицательное свойство окружающего мира: в нем все слежалось, просит встряски. В противоположность песенке, тянущейся из бесконечности в бесконечность, поэт чувствует себя заточенным в ночи – как под шапкой, как в мешке. Но почему в мешке именно тмин?

Последняя строфа: «Чтобы розовой крови связь, этих сухоньких трав звон, уворованная нашлась через век, сеновал, сон». Некоторые наши загадки разрешаются. Во-первых, сухое и мягкое шуршание, воздух, похожий на стог, объясняются тем, что названо место действия: сеновал. Заодно и песенка получает новую характеристику: это не только комариный звон, но и «сухоньких трав звон». Во-вторых, понятнее становится «вор» в первой строфе: утраченную связь (с бесконечной песенкой?) здесь поэт называет «уворованной». В-третьих, и это главное,