Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Едва услышав о вторжении Цезаря, Цицерон отправился прямиком в дом Помпея на Пинцийском холме, чтобы заверить его в своей поддержке. Дом был битком набит вождями партии войны: пришли Катон, Агенобарб, консулы Марцеллин и Лентул — пятнадцать — двадцать человек. Помпей был в ярости и в смятении. Он ошибочно предположил, что Цезарь наступает со всеми своими силами — около пятидесяти тысяч воинов, — но в действительности этот заядлый игрок пересек Рубикон всего лишь с одной десятой от вышеназванного числа, полагаясь на потрясение, вызванное его действиями. Однако Помпей еще не знал этого и издал указ, гласивший, что город должен быть покинут. Он велел всем сенаторам до единого уехать из Рима, объявив, что оставшиеся будут считаться предателями. А когда Цицерон стал возражать, что это безумный поступок, Помпей набросился на него: «Это касается и тебя, Цицерон!»

Исход войны будет решаться не в Риме, объявил Помпей, и даже не в Италии — это сыграет на руку Цезарю. Нет, это будет всемирная война, сражения будут идти в Испании, в Африке и в восточном Средиземноморье, особенно на море. Он отрежет Италию от остального мира, сказал Помпей, и голодом принудит врага сдаться. Цезарь будет править покойницкой!

«Я отшатнулся перед жесточайшей и величайшей войной, какой люди еще не могут заранее себе представить»[110], — писал Цицерон Аттику.

Личная враждебность Помпея по отношению к Цицерону тоже стала для него потрясением. Он оставил Рим, как и было приказано, удалился в Формии и стал размышлять о том, что следует предпринять. Ему поручили заведовать обороной побережья и набирать рекрутов в Северной Кампании, но в действительности он ничего не делал. Помпей послал ему холодное напоминание о его обязанностях: «Я настоятельно советую тебе, известному выдающейся и неколебимой любовью к отечеству, двинуться к нам, чтобы мы могли сообща доставить помощь и утешение нашей страдающей стране».

Примерно в то же время Цицерон написал мне — я получил его письмо примерно через три недели после того, как узнал о начале войны.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет своему Тирону.

В какой опасности существование и мое, и всех честных граждан, а также всего государства, ты можешь знать на основании того, что мы оставили свои дома и самое отечество на разграбление или на сожжение. После того как Цезарь был увлечен каким-то безумием и, забыв свое имя и положение, занял Аримин, Пизавр, Анкону, Арреций, мы покинули Рим; насколько это благоразумно и насколько мужественно — обсуждать нечего. Дело дошло до того, что, если нам не поможет какой-нибудь бог или случай, нам не спастись. Удручает меня еще то, что наш Долабелла у Цезаря.

Я хотел, чтобы это тебе было известно. Но только не тревожься из-за этого, и пусть это не мешает твоему выздоровлению. Раз ты не мог быть со мной в то время, когда я более всего нуждался в твоем содействии и верности, отнюдь не торопись и не позволяй себе выехать морем либо больным, либо зимой[111].

Я послушался его наставлений и поэтому невольно следил за падением римской республики из своей комнаты больного. В моих воспоминаниях болезнь, постигшая меня, и безумие, что разворачивалось в Италии, навечно сплелись в один ночной кошмар, порожденный лихорадкой.

Помпей двинулся к Брундизию с наскоро набранным войском, чтобы погрузиться на корабли, отправиться в Македонию и начать свою всемирную войну. Цезарь погнался за Помпеем, намереваясь его остановить, и попытался перекрыть гавань. Но он потерпел неудачу и лишь наблюдал, как паруса Помпеевых судов уменьшаются в размерах, удаляясь, а потом повернул обратно в сторону Рима. Шагая по Аппиевой дороге, цезарианцы прошли мимо дома Цицерона в Формиях, о чем я тоже узнал из письма.

Формия, 29 марта

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет своему Тирону!

Итак, я наконец-то повидался с безумцем — впервые за девять лет, можно ли в это поверить? Он как будто совсем не изменился. Стал более твердым, худым, седым и, может быть, морщинистым, но, полагаю, эта разбойничья жизнь приходится ему по вкусу. Теренция, Туллия и Марк со мной (они передают, что любят тебя, между прочим).

А случилось вот что. Вчера весь день легионеры Цезаря текли мимо наших дверей — устрашающие с виду, — но они не тронули нас. Как только мы принялись обедать, суматоха у ворот дала знать о прибытии вереницы всадников. Что за свита, что за подонки! Никто еще не видел более жутких головорезов! Сам же этот человек — если он человек (в чем я уже начинаю сомневаться) — был настороженным, наглым и торопливым. Он римский военачальник или Ганнибал? «Я не мог проехать так близко, не остановившись, чтобы повидаться с тобой», — сказал он мне. Словно он мой деревенский сосед! С Теренцией и Туллией он был сама вежливость. Он отверг их гостеприимство («Я должен спешить»), и мы удалились в мою комнату для занятий, чтобы поговорить. Мы были совершенно одни, и он сразу перешел прямо к делу. Через четыре дня он созывает сенат.

— Кто предоставил такие полномочия? — спросил я у него.

— Он, — сказал Цезарь, прикоснувшись к своему мечу. — Поезжай со мной и поработай на дело мира.