Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

во всем остальном он был ленивым, а когда речь заходила об уроках — не слишком сообразительным. Вместо того чтобы изучать греческий и латынь, он предпочитал слоняться среди центурионов, биться на мечах и метать дротики.

— Я очень его люблю, — сказал мне Цицерон, — и он, безусловно, добросердечен, но временами я недоумеваю, откуда, во имя неба, он взялся: я не вижу в нем никакого сходства со мной.

Этим его семейные неприятности не исчерпывались. Он предоставил Теренции и самой Туллии искать нового мужа для дочери, дав понять, что предпочитает надежного, достойного, уважаемого молодого аристократа вроде Тиберия Нерона или Сервия Сульпиция, сына его старого друга. Однако женщинам приглянулся Публий Корнелий Долабелла — самый неподходящий жених, с точки зрения Цицерона. Худой как щепка, он пользовался дурной славой. Ему было всего девятнадцать — на семь лет меньше, чем Туллии, — но, как ни удивительно, он успел уже дважды жениться на женщинах куда старше себя.

К тому времени, как письмо с извещением о выборе жениха дошло до Цицерона, вмешиваться было поздно: свадьба состоялась бы раньше, чем его ответ прибыл бы в Рим, о чем женщины наверняка знали.

— Что поделать? — со вздохом сказал он мне. — Такова жизнь — пусть боги благословят то, что совершилось. Я могу понять, зачем это нужно Туллии; без сомнения, он красив и очарователен, и если кто-нибудь заслуживает наконец-то вкусить радости жизни, так это она. Но Теренция! О чем она думает? Словно она сама чуть ли не влюбилась в этого парня. Не уверен, что понимаю ее…

Я перехожу к главному беспокойству Цицерона: с Теренцией что-то было не так. Недавно он получил укоризненное письмо от изгнанника Милона, желавшего знать, что случилось с его имуществом, которое Цицерон задешево купил на торгах: его жена Фавста не получила ни гроша. Одновременно посредник, действовавший от имени Цицерона — Филотим, управляющий Теренции, — все еще надеялся, что тот одобрит некоторые его сомнительные предложения по добыванию денег, и навестил наместника в Лаодикее.

Цицерон принял Филотима в моем присутствии и сказал, что об участии его или кого-нибудь из его подчиненных в сомнительных сделках не может быть и речи.

— Поэтому не трудись говорить об этом. Лучше расскажи, что сталось с имуществом, отобранным у Милона, — велел он управляющему. — Ты помнишь, что распродажа была устроена с тем, чтобы ты получил все за бесценок, а потом продал и отдал выручку Фавсте?

Филотим, пухлый как никогда и уже истекавший потом на летней жаре, раскраснелся еще сильнее и, запинаясь, начал говорить, что не может припомнить все подробности: это было больше года назад. Он должен свериться со своими счетами, а счета остались в Риме.

Цицерон воздел руки:

— Брось, приятель, ты должен помнить! Это было не так уж давно. Мы говорим о десятках тысяч. Что стало с ними?

Но его собеседник твердил одно и то же: ему очень жаль, он не может припомнить, надо проверить.

— Я начинаю думать, что ты прикарманил деньги, — заявил Цицерон.

Но Филотим все отрицал.

Внезапно Цицерон спросил:

— Моя жена об этом знает?

При упоминании о Теренции ее управляющий чудесным образом преобразился. Он перестал ежиться, намертво замолчал и, сколько Цицерон ни нажимал на него, отказывался произнести хоть слово. В конце концов Цицерон велел ему убираться с глаз долой. После того как Филотим ушел, он сказал мне:

— Видел, какая дерзость? Как он защищает честь госпожи! Он будто считал, что я недостоин произнести имя собственной жены.

Я согласился, что это просто удивительно.

— «Удивительно» — самое верное слово, — мрачно проворчал Цицерон. — Они всегда были близки, но с тех пор, как я отправился в изгнание…

Он покачал головой и не договорил до конца. Я ничего не ответил: любое замечание прозвучало бы неприлично. До сего дня я не знаю, справедливы ли были подозрения Цицерона. Могу сказать лишь, что его глубоко возмутила эта история и он немедленно написал Аттику, прося провести тайное расследование: «Я, право, боюсь многого, о чем не осмеливаюсь писать»[106].

За месяц до окончания своих наместнических полномочий Цицерон в сопровождении ликторов отправился обратно в Рим, взяв с собой меня и сына с племянником и оставив провинцию на своего квестора.

Он знал, что может столкнуться с осуждением за то, что преждевременно оставил свои обязанности и вверил Киликию человеку, который был сенатором первый год, но рассудил так: поскольку правление Цезаря в Галлии вот-вот закончится, у большинства людей на уме будут дела посерьезней. Наш путь лежал через Родос, который Цицерон хотел показать Квинту и Марку. Еще он желал посетить гробницу Аполлония Молона, великого наставника в ораторском искусстве, чьи уроки почти тридцать лет тому назад позволили Цицерону начать восхождение к высшим должностям. Гробница стояла на мысу, вдающемся в Карпатосский пролив. На простом белом мраморе было высечено имя оратора, а ниже, на греческом, — одно из его любимых наставлений: «Ничто не высыхает быстрее слезы». Цицерон долго стоял, глядя на камень.

К несчастью, путешествие на Родос надолго отдалило наше возвращение в Рим. Тем летом ежегодные ветра были необычайно сильными — они дули с севера день за днем, и наши суда на три недели оказались заперты в гавани. За это время положение в Риме резко ухудшилось, и, когда мы добрались до Эфеса, Цицерона уже ожидал целый ворох тревожных новостей.

«Чем ближе борьба, — писал Руф, — тем яснее вырисовывается опасность. Помпей полон решимости не допустить, чтобы Цезаря избрали консулом, если тот не отдаст свое войско и свои провинции; Цезарь же убежден, что ему не жить без войска. Итак, их нежности, их устрашающий союз закончился не тайной враждебностью, а открытой войной!»

Спустя неделю в Афинах Цицерон нашел другие письма, включая послания от Помпея и от Цезаря, — каждый жаловался на другого и взывал к верности Цицерона.

«Если спросишь меня, он либо может быть консулом, либо сохранить свои легионы, — писал Помпей, — но нельзя делать то и другое сразу. Полагаю, ты согласен с моим образом действий и будешь решительно поддерживать меня и сенат, как делал всегда».

Цезарь смотрел на вещи иначе: «Боюсь, благородство Помпея не дает ему разглядеть истинные намерения тех, кто всегда желал мне зла. Я полагаюсь на тебя, дорогой Цицерон, — надеюсь, ты скажешь им, что я не могу остаться без защиты, не должен лишиться ее и не допущу этого».

Эти два письма вызвали у Цицерона острую тревогу. Он сидел в библиотеке Ариста, положив оба послания перед собой, и переводил взгляд с одного на другое. «Ведь