Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

И упомянутый Хемингуэй был неровен, и Киплинг, и Трумэн Капоте, и Ромэн Гари, и кто угодно.

А если на русскую классику оглянуться без пристрастья?

Лесков, Тургенев в лучших и худших своих вещах неровны в удивительных степенях.

Николай Гарин-Михайловский написал великую биографическую тетралогию, но ни с одной соразмерной задачей не то что не справился, а даже не ставил себе её.

Фёдор Сологуб написал один великий роман «Мелкий бес» и ничего подобного даже близко не создал.

Викентий Вересаев – сильнейший, между прочим, русский писатель – вовсе бросил в начале тридцатых прозу, потому что творческая сила оставила его.

Эмигрант с советским паспортом Марк Леви под псевдонимом М. Агеев написал в 1934 году «Роман с кокаином» – блистательный текст, ознаменовавший приход в литературу настоящего мастера. Написав ещё один, к слову, совсем плохой рассказ, Леви оставил литературу и больше к ней не возвращался в оставшиеся ему без малого сорок лет жизни.

Сергеев-Ценский, начинавший как писатель первого ряда, стоявший вровень с Буниным и Куприным, с годами стёрся, истратился.

Да и Куприн, и Зайцев, и Шмелёв: разве главные вещи у них сравнятся с неудачами, их постигавшими? Худшая проза названных словно бы даже не соприродна лучшему ими написанному.

Но только с Шолохова такой строгий спрос: а чего это у него не все книги гениальные? Почему есть просто великие?

* * *

Когда Шолохову принесли «Стремя “Тихого Дона”», он полистал-полистал, а потом с усталым удивлением спросил: «А этому-то что надо?»

Иные задаются вопросом: отчего он сам никогда никому не ответил на лавинообразно множившуюся хулу публично.

А как он должен был ответить?

В этом было его великое достоинство, истинная несуетность гения.

Сыну Михаилу сказал однажды, отвечая на всё тот же вопрос: «Каждый зарабатывает на хлеб, как умеет».

Сын удивлённо вскинул брови, отец закончил: «Они умеют только это. Зачем им мешать?»

А ведь мог бы.

Дочка Харлампия Ермакова была жива и даже получила орден Ленина, как заслуженная учительница Советского Союза. Она б с радостью рассказала, как Шолохов с покойным отцом сидел даже не часами, а сутками.

Сама Ермакова была такой: смуглая, носик с лёгкой горбинкой, чёрные ястребиные глаза и не по-женски твёрдый характер. Её сына и дочь именовали… «турками». Они оба были смуглые, черноглазые, с пышными волосами цвета воронова крыла. Мелеховские внуки!

Более того: у Ермакова ещё и сын остался, Иосифом звали – с забурунным, как это называлось на Дону, мелеховским характером. Шолохов не раз его, угодившего в милицию за очередные выходки, «отшёптывал» и вызволял на волю. Иосиф тоже хранил семейные тайны и мог бы ими поделиться! Он знал, из чего рос «Тихий Дон».

Но и про него Шолохов даже не намекнул литературоведам.

Не навёл на соседей, чтоб с них сняли филологические показания. Не повелел разыскать Валета. К потомкам Шамилей и Лушки гонцов не заслал.

Почему?

Да стыд же – взять и вывернуть жизнь и судьбы людей наизнанку, подставить их под расспросы: «А что, ваш дядя Аникей в каких белых частях служил?»

Про отцовскую мельницу – тоже умолчал.

Не стал пересказывать материнских историй.

Про прадеда своего Мохова, про разорённый родовой дом – не вспомнил.

Про братьев Дроздовых – тем более.

Сидел на лавочке над Доном, смотрел на воду. Всё с людьми ясно наперёд.

Но можете вообразить, как ему было больно?

У него не просто попытались отобрать результаты пятнадцатилетнего труда – который он, с надорванными нервами, загнанный как зверь, бесконечно уставший, год за годом вёл к финалу. Рискуя в буквальном смысле погибнуть раньше своего Григория. Посреди лжи, зверства и подлости.

У него ведь отобрали детство, соседей, юность!

Материнские муки, отцовские мытарства отобрали!

Дедов дом! Лавку, где отец служил и куда Мишка мальчонкой прибегал за конфетами! Больницу Снегирёва в Москве!

Мельницу – отобранную один раз в реальности, – отобрали ещё раз!

Берег Дона, им подсмотренный, – и тот украли: передарили куда-то на Нижний Дон, где таких берегов – нету! Каргинский хутор украли! Жизнь в Плешакове разворовали! Дружбу и посиделки с Харлампием Ермаковым умыкнули!

Все голоса, краски, запахи, для которых он разыскал самые точные слова – всё забрали.

Душу вывернули наизнанку и плюнули туда.

Язык шолоховский – невероятный, немыслимый – передарили чёрт знает кому.

Лишь однажды литературоведу Прийме на вопрос о Крюкове Шолохов устало ответил: Крюков – он с Нижнего Дона. Там и говорят иначе.

На самом деле, Шолохов ошибся: Крюков провёл на Нижнем Дону последние годы своей жизни, а вырос ближе к волжским районам территории Войска Донского. Шолохов, оказывается, и биографии его не знал вовсе, что лишний раз доказывает – о существовании этого человека он узнал только во второй половине 1970-х.

Однако здесь Шолохов с безупречной точностью наметил пути возможного уже тогда исследования. Кажется, он был даже не против, чтоб этим вопросом под определённым углом занялись понимающие люди. Но советская власть посчитала ненужной тратой времени спорить с изданной под патронажем Солженицына книгой.

А может, стоило бы пройтись по той дорожке, что Шолохов указал? Одержимых это ни в чём бы не разуверило, но для размышлений сугубо лингвистических приоткрылось бы огромное пространство.

В начале двадцатого века казачий говор в донских регионах отличался разительно. Любой донской житель определил бы на слух, откуда крюковские казаки и откуда – шолоховские.

Как у Шолохова говорят в «Донских рассказах», «Тихом Доне» и «Поднятой целине» – не говорят герои даже в сочинениях других донских писателей: всё потому, что никто из них не вырос в этом, незримым циркулем обведённом круге с Вёшенской посредине.

В этом контексте всерьёз размышлять об иных претендентах на авторство шолоховских текстов и вовсе не приходится. Передаривать их Алексею Толстому или Платонову могут только глухие люди.

Скажут: а как же Серафимович?

Серафимович происходил из соседних мест, но детство провел в Польше, в 1883 году 20-летним юношей поступил в Петербургский университет, затем был в ссылке в Архангельской губернии и потом, уже переехав в Москву, занялся литературой – в 40 лет. Из которых 30 на Дону не жил. Именно поэтому в его сочинениях верхнедонского говора нет ни в каком виде.

Да и нигде его нет, кроме как у Шолохова, и сымитировать его – нельзя.

* * *

Розыски шолоховских прототипов начались только в 1980-х.

Современников событий, описанных в «Тихом Доне», оставалось совсем немного.

Усугубляло ситуацию то, что основные архивы Белого движения были уничтожены, не сохранилось внутренней документации Вёшенского восстания, а банда Фомина боевых журналов не вела.

Впрочем, имевшее место в действительности всё равно так или иначе проявлялось.

Фактура, однозначно объясняющая происхождение «Тихого Дона», с тех пор только нарастала в числе. Подробности шолоховской жизни, как