Сальватор - Александр Дюма

— Вот последний номер!

Господин Рапт взглянул на брошюру, убедился в том, что все страницы разрезаны, и подал ее г-ну аббату Букмону.

Тот отвел ее со словами:

— Храни меня Господь усомниться в ваших словах, господин граф!

Хотя, конечно, в глубине души его терзали сомнения.

«Дьявольщина! — подумал он. — Надо быть настороже! Мы имеем дело с сильным противником. Если у этого человека лежит экземпляр журнала, еще не пущенного в обращение, это, должно быть, хитрый малый. Будем начеку!»

— Ваше имя, — продолжал между тем г-н Рапт, — если не сейчас, то в будущем окажется, бесспорно, одним из самых прославленных в воинствующей печати. По части горячей полемики я знаю не много публицистов вашего уровня. Будь все борцы за правое дело столь же доблестны, как вы, господин аббат, нам, если не ошибаюсь, не пришлось бы сражаться слишком долго.

— С такими военачальниками, как вы, полковник, — в том же тоне отвечал аббат, — победа представляется мне нетрудной. Мы еще сегодня утром говорили об этом с братом, перечитывая фразу из вашего циркуляра, в которой вы напоминаете, что все средства хороши для того, чтобы победить врагов Церкви. Вот, кстати, позвольте представить вам моего брата, господин граф.

Пропустив своего брата вперед, он сказал:

— Господин Ксавье Букмон!

— Художник большого таланта, — с любезнейшей улыбкой подхватил граф Рапт.

— Как?! Вы и брата моего знаете? — удивленно спросил аббат.

— Я имею честь быть вам знакомым, господин граф? — вполголоса произнес неприятным фальцетом г-н Ксавье Букмон.

— Я вас знаю, как и весь Париж, мой юный метр, — отозвался г-н Рапт. — Кто же не знает знаменитых художников!..

— Мой брат не стремился к известности, — возразил аббат Букмон, набожно сложив руки и скромно опустив глаза. — Что есть известность? Тщеславное удовольствие стать знакомым тем, кого вы не знаете. Нет, господин граф, у моего брата есть вера. Ведь ты верующий человек, Ксавье, не так ли? Мой брат знаком лишь с великим искусством христианских художников четырнадцатого и пятнадцатого веков.

— Я делаю что могу, господин граф, — с притворным смирением произнес художник. — Но, признаться, я не смел надеяться, что моя скромная известность дойдет и до вас.

— Не слушайте его, господин граф, — поспешил вмешаться аббат. — Он робок и скромен до невозможности, и если бы я постоянно его не подгонял, он не сделал бы самостоятельно ни шагу. Представьте себе, он ни за что не хотел идти со мной к вам под тем предлогом, что у нас к вам есть небольшая просьба.

— Неужели, сударь? — растерялся граф от неслыханной наглости священника.

— Не правда ли, Ксавье? Ну, скажи откровенно, — продолжал аббат. — Ты же отказывался идти, разве не так?

— Так, — опустив глаза, подтвердил художник.

— Напрасно я ему объяснял, что вы один из самых блестящих офицеров нашего времени, один из величайших государственных мужей Европы, самый просвещенный во Франции покровитель изящных искусств, — он, со своей проклятой робостью, со своей обескураживающей щепетильностью, слушать ничего не хотел. Повторяю, я почти силой привел его сюда.

— Увы, господа, — промолвил граф Рапт, решивший сражаться с ними в лицемерии до последнего, — я не имею чести быть художником, и для меня это настоящее горе. В самом деле, что такое воинская доблесть, что такое известность политика рядом с неувядающим венцом, который Господь возлагает на чело Рафаэлей и Микеланджело? Но если я и не обладаю этой славой, я имею, по крайней мере, счастье быть близко знакомым с известнейшими европейскими художниками. Кое-кто из них, и я горд этой честью, отвечают мне дружбой, и мне не нужно говорить вам, господин Ксавье, что я был бы счастлив видеть вас в их числе.

— Ну что, Ксавье, — взволнованным голосом произнес аббат и провел рукой по глазам, словно хотел смахнуть слезу, — что я тебе говорил? Разве я перехвалил этого несравненного человека?

— Сударь! — воскликнул граф Рапт, словно устыдившись похвалы.

— Несравненного! Я не отказываюсь от своих слов; не знаю, как вас благодарить, если вы выхлопочете для Ксавье заказ на десять фресок, которыми мы хотели бы расписать нашу бедную церковь.

— Ах, брат мой, брат мой, это уж слишком! Ты же знаешь, что во время болезни нашей несчастной матушки я дал обет написать эти фрески. Заплатят мне за них или нет — ты можешь быть уверен, что я их выполню.

— Разумеется, однако тебе не под силу выполнить такой обет, несчастный! И, выполняя его, ты умрешь с голоду! Ведь у меня, господин граф, есть только мой приход, и доход с него я раздаю нищим прихожанам. А у тебя, Ксавье, ничего нет, кроме кисти.

— Ошибаешься, брат, у меня есть вера, — подняв глаза к небу, возразил художник.

— Слышите, господин граф, слышите? Ну не грустно ли это, спрошу я вас!

— Господа, — проговорил граф, поднимаясь, дабы показать двум братьям, что аудиенция окончена, — через неделю вы получите официальный заказ на десять фресок.

— Мы сто, тысячу, миллион раз заверяем вас в своей благодарности, а также в том, что примем живейшее участие в завтрашней великой битве, — сказал аббат. — Засим позвольте вашим покорным слугам откланяться!

С этими словами аббат Букмон низко поклонился графу Рапту и сделал вид, что действительно уходит, как вдруг его брат Ксавье схватил его за руку и сказал:

— Минуту, брат! Я со своей стороны тоже должен сказать несколько слов господину Рапту. Вы позволите, господин граф?

— Говорите, сударь, — обреченно кивнул будущий депутат, не сумев скрыть досады.

Два брата были, конечно, достаточно умны, чтобы не заметить его тона. Однако они сделали вид, что не поняли этой молчаливой игры, и художник отважно начал:

— Мой брат Сюльпис, — он указал на аббата, — только что говорил вам о моей робости и скромности. Позвольте и мне, господин граф, указать вам на его поистине неизлечимое бескорыстие. Знайте, во-первых, что я согласился сопровождать его сюда, хотя не хотел вас беспокоить, лишь по одной причине — прийти ему на помощь и призвать вас проявить заботу о нем. О, если бы речь шла только обо мне, поверьте, господин граф, что я никогда не посмел бы потревожить ваш покой. Мне самому ничего не нужно, ведь у меня есть вера; а если мне что-нибудь нужно, я могу и подождать. Ведь я постоянно себе повторяю, что мы живем в такое время и в такой стране, где великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломео! Почему так происходит, господин граф? Потому что художники в наше время ни во что не верят. Вот у меня вера есть! А потому мне ничего не нужно, как, впрочем, и никто не нужен, а следовательно, я не умею просить, во всяком случае за себя. Но когда я вижу своего брата, своего несчастного брата, сударь, святого, стоящего перед вами, когда я вижу, как он раздает нищим тысячу двести франков своего дохода и даже не оставляет гроша на вино, необходимого, чтобы причащать на следующее утро, у меня сжимается сердце, господин граф; я набираюсь смелости и не боюсь показаться назойливым. Ведь я прошу не для себя — для брата!