Жизнь волшебника - Александр Гордеев

совсем тонка. Ты меня напугал. Давай-ка, лучше шагай домой…

Боря, уже не возвращаясь к столу, тут же берёт с вешалки телогрейку, шапку. Выходя, громко

хлопает дверями дома и веранды, а потом – штакетниковыми воротами, так, что, ударившись, они

снова распахиваются. Собака носится вокруг него, яростно облаивая. За воротами Боре

попадается какая-то пустая консервная банка, и он отпинывает её далеко вниз по склону. Роман

смотрит на него в окно с невольной усмешкой. Да уж, помянули, называется, друга и

одноклассника Серёжку Макарова. В голове – густая, неправильная каша. Надо думать о Серёге, а

думается об Элине. Тогда Романа напрочь сшибло запахом духов, этими чёртовыми, красиво

взлетевшими простынями, таинственными взглядами, в которых, на самом-то деле, и не было

ничего таинственного. Была ли тогда на самом деле ирония в том её взгляде, когда он склонился

над ней? Была ли усмешка, которую он уловил? Ведь тогда что-то вмешалось в эту ситуацию

изнутри него, что-то остановило, что-то заставило увидеть всё иначе. Остальное же он просто

вообразил. Скорее всего, вся её хитрость и тонкое коварство придуманы им самим. Хотя с ней,

оказывается, всё могло быть и проще. Так, как с Борей – чуть прижал и разомлела. Надо же!

Приехал деревенский шофёр, пошвыркал чаем на кухне и без всяких ухаживаний и подходов

завалил. Интересно, он хоть руки-то помыл перед тем, как за стол сесть? Кажется, у него это не

принято.

Но, с другой-то стороны, какое ему дело до них!? Друга нет – вот что главное. К этому ещё

привыкать да привыкать. Неужели же он поступил так из-за каких-то мужских проблем, о которых

разболтала его жена? Да какие там проблемы?! Слишком робкий, слишком интеллигентный,

слишком ранимый. К собственной жене не знал, как подступиться, не знал, что с ней делать. Вот о

чём надо было с ним говорить, если б знать.

«А я-то, сука! – вдруг вскипает Роман сам на себя. – Предатель неискуплённый! Боре хотел

врезать, а сам-то пакостней в сто раз! Вот и бей сам себя. Расквась морду себе самому». И

принцип не задумываться, когда это нужно, срабатывает. Роман подходит к дощатой переборке у

дверей, оклеенной обоями, с одной стороны которой вешалка, с другой – умывальник, и бьёт её

лбом. Умывальник слетает с гвоздя и падает в таз, разбрызгивая грязную мыльную воду. В голове

тёмные круги, на голубых обоях в точке удара красный отпечаток. «Что, сука, больно?! А как учил

прапорщик Махонин? Если больно, то будь ещё холоднее и злее и бей с утроенной силой – именно

так преодолевается всё!» И ещё один более сильный удар, от которого свет и вовсе превращается

в мерцание.

Потом он сидит за столом, вытирая пальцем лоб у бровей, чтобы кровь не попадала в глаз.

Спасибо Боре, что он забыл про бутылку – там ещё есть. Захватив её, Роман идёт в комнату –

надо взглянуть на Серёгины фотографии. Их не так и много. Почему-то всюду на них Серёга

улыбается, хотя по жизни, особенно послеармейской, таким не помнится. А вот в детстве… Хотя и

в воспоминаниях его такого почему-то нет. А воспоминания…

…Вот они с Серёгой мокнут под чистым, шумным лесным дождём, а в их руках – вёдра с

груздями.

…А вот сидят на весенней траве в ограде Макаровых, рассуждая ни много ни мало, о

протяжённости времени и пространства. Защищаясь от прохладной ещё земли, сидят, по-татарски

скрестив ноги. Серёга в этой позе со своей тяжёлой головой и ровно подстриженной чёлкой как

маленький мудрый божок.

– Что же это выходит, – рассуждает кто-то из них (уже и не помнится, кто), – значит, летишь вот

так на ракете прямиком, всё летишь и летишь, никуда не сворачивая, и никуда не утыкаешься? Но

что-то же должно там быть?! Может, стена какая-нибудь… Как же это так, чтобы совсем ничего не

было?

– Ну а что за стеной? – спрашивает другой. – Опять пустота? А сколько лететь по другой

пустоте?

Пространство у них выходит похожим на гигантские пчелиные соты. Но для чего оно

перегорожено? Для того, чтобы его легче было представить? Да этому пространству наплевать на

их представления. Конечно же, там совсем ничего нет. .

Роман пытается вообразить эти гигантские расстояния и некие, невозможно долгие годы

воображаемого полёта, и вдруг впервые осознаёт, что для этого может не хватить всей его жизни.

Хотя, как это «не хватить»? Разве жизни может на что-то не хватить? Может! Ведь она не

постоянна! У жизни есть своя длина. И вдруг в его мозгу впервые в жизни стремительно, с яркими

вспышками горячих спекающихся контактов замыкает рой откровенных беспощадных категорий:

НИЧТОЖЕН! КОНЕЧЕН! СМЕРТЕН!!! Существование смерти, собственная конечность обычно

постигается в одиночестве, но Роману выпадает осознать это при полуденном солнце и при

свидетеле – своём друге…

Однако и Серёга сейчас тоже растерян. Вместе мысленно дойдя до этого страшного предела,

окаменев от ужасной мысли, оба они несколько минут неподвижно сидят друг перед другом, как

болванчики. Только к начитанному Серёге это постижение уже приходило. А вот более подвижного

и приземлённого Романа жуткое открытие захлёстывает и давит впервые.

350

Увидев побледневшее лицо друга, Серёга бежит в сени и в обеих руках несёт оттуда ковшик, на

ходу глядя в воду, чтобы не расплескать. Зачем вода, он и сам толком не знает – просто видел где-

то, что когда человеку плохо, ему дают пить. Роман покорно делает несколько глотков из

эмалированного ковша, и вода, пахнущая старой деревянной бочкой, и впрямь возвращает его в

этот прохладный день с высоким небом, вялым ветерком и с весенней зеленеющей травкой.

– Ну вот, – с нарочитой иронией произносит Серёга, вновь возвращаясь в позу со скрещенными

ногами, – собрался совет мудрейших…

Видимо от жёсткости пережитой минуты тот момент врезан в память непотухающим пятном.

Помнится испуганное лицо Серёги, его намеренная, ободряющая весёлость, пальцы, примявшие

травку, когда он опёрся, чтобы подняться. Но главное, помнится жидковатая, бездонная голубизна

неба, яростный солнечный свет, заливающий всё кругом и при этом (непостижимое соединение!) –

мысль: «Смертен! Конечен»!

Такое вот открытие, которое в своё время делает каждый, и которым заканчивается детство…

Детство – это ведь категория не столько возрастная, сколько духовная, завершающаяся

постижением трагической сути жизни. И после этого постижения меняется многое. Непонятно,

например, как по радио можно чуть не каждый день радостно петь такую песню:

Пусть всегда будет Солнце,

Пусть всегда будет небо

Пусть всегда будет мама,

Пусть всегда буду я.

Волнение