Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа - Понсон дю Террайль

Эта женщина насмеялась над ним так же, как над Монжероном, над бароном Генрихом С. и, может быть, над несчастным Моревером.

– Но ведь я ученик Рокамболя! – вскричал Мармузэ с гордостью. – Увидим, прекрасная садовница, чья возьмет.

Затем он немедленно вернулся домой, где его уже нетерпеливо ждала Ванда, так как они должны были вскрыть в эту ночь конверт с завещаниями и инструкциями Рокамболя.

– Что с тобою случилось, что ты забыл волю господина? – спросила она.

– Правда, – ответил Мармузэ, – сегодня в полночь я должен был распечатать пакет его.

– А теперь уже семь часов утра.

– Но тут не моя вина, – заметил он. И не желая входить в более подробные объяснения, Мармузэ заперся в будуаре Ванды и распечатал объемистый пакет, заключавший в себе волю Рокамболя.

В конверте оказались еще два конверта. Один из них заключал довольно объемистую рукопись, а другой, бывший несколько поменьше, простое письмо Рокамболя, обращенное к Мармузэ, Ванде и Милону.

Это письмо было следующего содержания:

«Париж, 21 ноября 186..г., за час до моего отъезда. Друзья мои!

Через несколько минут я оставлю Париж и отправлюсь в Индию. Если мои предположения оправдаются, то через два года я возвращусь домой. Тогда вы не будете вскрывать этого конверта. Если же я через два года не вернусь, тогда вы исполните в точности мои повеления и волю.

Вот в чем они заключаются:

Ты, Ванда, была женщиной большого света, а теперь ты упала чересчур низко.

Ты, Мармузэ, был вором и убийцей.

Ты, один только ты, Милон, не был негодяем и служил постоянно добродетели, но и ты сделался сообщником Рокамболя, который, в свою очередь, раскаялся, – а потому-то и ты должен следовать с нами рука об руку.

В тот день, когда я оставил каторгу, я понял, что Бог возвратил мне свободу только для того, чтобы я мог каждую минуту остальной своей жизни употребить на исправление моих ошибок, а потому ты, Ванда, и ты, Мармузэ, вы должны следовать моему примеру.

Мы не принадлежим больше себе. Вчера вечером, когда я готовился уже к отъезду, мне принесли письмо, почерк которого был совершенно незнаком для меня. Вот что было в нем написано:

«Если человек, который назывался когда-то Рокамболем и майором Аватаром, продолжает еще идти по пути раскаяния, если он по-прежнему служит покровителем гонимых и несчастных и врагом их гонителей и притеснителей, то его покорнейше просят заехать в Менильмонтанскую улицу, № 16, где он найдет самую ужасную беспомощность».

Через десять минут после этого я уже сидел в карете, а через три четверти часа я был в Менильмонтанской улице.

№ 16 выходил на узкий и длинный двор, где находилось множество маленьких полуразрушенных домиков, наполненных самою крайнею и ужасною нищетою.

На этом дворе было около десяти таких домиков.

В котором же меня дожидались?

Итак, я остановился на пороге № 16 и смотрел, куда мне нужно войти.

Около третьего домика я заметил мальчика семи или восьми лет, который очень внимательно наблюдал за мной.

Наконец, он подошел ко мне. Это был оборванец, принадлежащий к тому классу детей, которых у нас называют обыкновенно «детьми Парижа».

Подойдя ко мне, он еще раз посмотрел на меня и тихо спросил:

– Не тебя ли зовут Рокамболем, господин?

– Да, друг мой, – ответил я.

– В таком случае пойдем, – сказал он, – мамаша была вполне уверена, что ты придешь.

И он стал указывать мне дорогу.

Я следовал за ним и, войдя в домик, поднялся по грязной, узкой лестнице в верхний этаж, где и очутился в узком коридоре со множеством нумерованных дверей.

Пройдя коридор, мы остановились около двери под № 16.

Ребенок толкнул ее и крикнул:

– Мамаша, вот Рокамболь. Я вошел в комнату.

В одном из ее углов лежала больная исхудалая женщина.

Черты ее лица показались мне очень знакомыми.

– Вы не узнаете меня, – сказала она, – но я вас хорошо помню и сразу узнала…

Я стоял и старался припомнить.

– Вспоминаете ли вы Тюркуазу? – наконец спросила она.

– Тюркуаза!

– Да… тогда мне было двадцать лет, а теперь уже тридцать.

– Боже! – вскричал я. – Но как же вы могли дойти до такого положения?

– Моя история заняла бы чересчур много времени, – сказала она, – а я чувствую приближение моей смерти, у меня недостанет времени рассказать вам ее… но я записала ее.

Затем она протянула свою бледную руку под подушку и вынула из-под нее рукопись, которую я прилагаю к настоящему письму.

– Знаете ли вы, – сказала она, – что я была последней любовницей маркиза Гастона де Моревера?

При этом имени я невольно вздрогнул.

– Подобно вам, – продолжала она, улыбаясь, – так же, как и вы, я сделала много ошибок и преступлений и так же, как и вы, раскаялась… Бог призывает меня к себе, и мне кажется, что он простил меня… но этот ребенок, которого вы видите там…

– Это ваш сын?

– Он уверен, что я его мать… но он сын де Моревера.

– Но, – наконец вскричал я, – ведь маркиз де Моревер исчез.

– Да.

– Он был убит?

– Нет, – отвечала она.

– По крайней мере, он умер?

– Тоже нет.

– Что же с ним случилось?

– Вы узнаете все из этой рукописи.

Между тем она слабела все больше и больше и уже едва говорила.

– Мне кажется, что я умру сегодня ночью…

– О, – заметил я, – вы напрасно ухудшаете ваше положение.

– Нет, – ответила она, – у меня смерть уже в глазах… но я спокойна теперь, что вы позаботитесь об этом ребенке… вы прочтете мою рукопись… вы отомстите за жертву и будете преследовать палачей… не правда ли?

– Клянусь вам, – сказал я.

Тогда она протянула мне руку и тихо добавила:

– О, я была права, надеясь на вас.

Письмо Рокамболя продолжалось так:

«Я видел очень хорошо, что Тюркуазе остается жить всего несколько часов. Несмотря на это, я пригласил к ней доктора и нанял для нее сиделку. Затем я ушел, сказав ей:

– Я возвращусь завтра утром.

Сегодня утром, когда все мои приготовления к отъезду в Гавр были уже окончены, я возвратился в Менильмонтанскую улицу.

Тюркуаза уже рассталась с этим светом.

Я взял тогда на руки горько плачущего ребенка, сел с ним в карету и поместил его в одно духовное училище, находящееся в Почтовой улице.

Там я заплатил за него за три года вперед.

Он записан там под именем Максима-Лаврентия.

А теперь если вам придется вскрыть через два года это письмо, то вы исполните все то, что следовало сделать мне и что я не сделал тогда потому, что оно не принесло бы пользы.

Вся рукопись, которую я прилагаю к этому письму, написана рукою Тюркуазы, хотя и видно, что вся первая ее часть была продиктована ей.