"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Матвей Федорович! — Маша вцепилась в его руку. «Пожалуйста, не надо!».

Он только сжал красивые губы и погладил ее по голове. Молча, ничего не говоря, он помог ей раздеться, и, уже уходя, у двери, помедлив, тихо проговорил: «Храни тебя Господь».

Маша рыдала, уткнувшись лицом в подушку — ей было больно, так, как не было больно еще никогда, и боль эта усиливалась с каждым движением мужа. «Не надо, не надо больше!» — задыхаясь от слез, проговорила она.

Тогда Магнус избил ее в первый раз. У него была тяжелая рука, и, Маша заплакала еще сильнее. Он отпустил ее только, когда в комнате уже совсем рассвело — за окном вставал веселый, солнечный апрельский день, а Маша, боясь разбудить пьяно храпящего мужа, вытирала слезы окровавленной простыней. Они все катились — быстрые, прозрачные, а потом дверь распахнулась от удара чьей-то ноги, и в комнату ворвался покачивающийся царь. Сзади гоготали его собутыльники.

Иван Васильевич выдернул из-под Маши простыню, и расхохотался: «Ну, все как положено!». Толпа во главе с царем ушла в палаты, а Магнус проснулся, протирая заплывшие, в красных жилках, глаза и, дыша водкой, велел: «А ну иди сюда!».

Маша обреченно, покорно, кусая губы, чтобы сдержать крик, вытянулась на ложе, но Магнус рассмеялся: «Нет, не так!»

Тогда она поняла, что и не знала еще, что такое настоящая боль.

Мария взяла подушку, и, обняв ее, чуть раскачиваясь, заплакала. Вася умер почти сразу после свадьбы — быстро, за несколько дней. Магнус даже не отпустил ее, на похороны брата, пьяно сказав: «Нечего болтаться одной».

— Это же мой брат! — попыталась возразить Маша, и, схватившись за щеку, покачнулась от сильной пощечины. Тогда муж в первый раз попробовал на ней плеть.

Маша съежилась на кровати, все еще прижимая к себе подушку, и подумала: «Ну и что, подумаешь, что торговец. Зато он добрый человек, добрый и заботливый. И он молодой, ему чуть за тридцать, это у него просто волосы рано поседели. Пусть увезет меня в Англию, все лучше, чем тут прозябать.

Магнус же меня когда-нибудь до смерти забьет, все равно. А если его и убьют на войне — то царь Иван меня в покое не оставит, начнет выдавать замуж еще за кого-нибудь. В Лондоне меня уже никто, не достанет — буду жить спокойно, рожать детей и о семье заботиться».

Девушка вздохнула и вспомнила синие глаза Питера. «И красивый он какой», — нежно подумала Маша. Она зевнула, и стала медленно снимать платье.

Оказавшись в одной рубашке, — простой, потрепанной, — Маша вдруг покраснела, вспомнив улыбку Питера.

«А ведь я ему нравлюсь», — лукаво подумала Маша, расплетая косы. Рыжеватые волосы упали волной на маленькую, высокую грудь, и она, потянувшись, проведя ладонями по телу, подумала: «Завтра ему скажу, зачем тянуть. Скажу, и пусть забирает меня отсюда. Пусть без венчания, ничего».

Она томно потянулась, и, чуть раздвинув ноги, приоткрыв губы, вздохнула, — часто, прерывисто. Косая дорожка лунного света лежала на старом, вытертом ковре, и Маша, вдруг приподнявшись на локте, позвала: «Питер! Питер, ты спишь?».

— Нет, — она почти услышала его голос — низкий, красивый, почти почувствовала его запах — что-то теплое, кружащее голову.

Мария, закрыв глаза, почти ощутила его руки на своем теле, и, сладко закрыв глаза, прошептала: «Я вся твоя».

Потом она заснула — спокойно, так, как спала в детстве, когда все были еще живы, когда у них с Ефимией были котята — белый и рыжий, и они потешно лазили по лавкам, а потом, набегавшись, задремывали в счастливом сиянии летнего дня.

Ей снился большой дом, тепло очага, дети — сыновья и дочери, и любящие, ласковые глаза Питера. Мария Старицкая глубоко, умиротворенно дышала, устроившись на боку, и улыбалась во сне.

Всадник на гнедом, невидном коне, пробормотал, посмотрев на крышу замка: «Смотри-ка, черепица новая. Не иначе как еще что-то продали — землю, что ли? Скоро у Магнуса и ее не останется — герцог с голым задом».

Матвей спешился, и, толкнув дверь, по-хозяйски вошел в замок. «Бархат», — пощупал он ткань, что закрывала старые, скрипящие кресла. «Надо же, — он усмехнулся, — как быстро Машка для кого-то ноги раздвинула, пока Магнус у польского короля в ставке сидит. Однако продешевила правнучка Ивана Великого — впрочем, что с нее, дуры, взять? Хотя с таким мужем не то, что за бархат — за кусок хлеба на спину ляжешь».

Он повел носом — с кухни пахло мясом, и, зевнув, пристроившись в кресле, потянулся за вином. «Бургундское», — удивленно сказал Матвей, разглядывая бутылку, и вдруг вспомнил короля Генриха.

— Тот, конечно, понимал толк в винах, — подумал Вельяминов. «И меня научил, все польза. А уж сыр я тогда такой ел, какого и не пробовал с тех пор. Да и в постели король был хорош, — нежный, горячий, ровно как пан Анджей Сапега, но, если у Данилы все получилось, — а должно было, — то поляка моего как раз отпевают сейчас, наверное. Ну, вечная ему память, — Матвей шутливо перекрестился.

В комнате пахло еще чем-то — волнующим и пряным, и Матвей остро ощутил, какой он сам грязный и пропыленный. «Слуг тут нет, конечно, — он потянулся и поднялся, — впрочем, ладно, на войне тоже холопов не заведено, я уж и привык сам все делать».

— Вот что, любезная, — сухо сказал он толстой, потной кухарке, — я зять ее светлости герцогини Голштинской, герр Матиас меня звать.

Та присела и, покраснев, склонила голову: «Ваша милость».

— Ты мне в комнату горячей воды принеси, и поесть что-нибудь, — велел Матвей. «Ну, там паштет, или сыра. На обед что подашь?».

— На первую перемену суп с ветчиной, а на вторую — петуха жареного, — смущаясь, ответила кухарка.

— Не Париж, — ядовито заметил Матвей, и, выходя из кухни, обернулся: «А ее светлость где?».

— С утра на прогулку уехали, конную, — ответила кухарка, и Матвей едва удержался, чтобы не присвистнуть: «И лошадей завела. Кому ж она дала в этой глуши? Или?», — он вдруг замер, поднимаясь по узкой лестнице наверх.

— Магнусу долго не жить, — зевнул Иван Васильевич, и погладил коротко стриженые волосы Матвея. «Скучаю я по твоим локонам, милый».

— Так война, государь, — Матвей поднял голову с груди царя. «Я из них вшей только вычесывать буду, целыми днями. Вот закончим с Ливонией — отращу».

— Ну вот, — государь обнял его. «Если не пуля, али клинок — дак водка Магнуса в могилу сведет. Он же и не просыхает теперь, как говорят. Наследников от него ждать не приходится, и, слава Богу. А к Машке, как она вдовой останется, поверь мне, целая очередь выстроится — и поляки, суки эти, там первыми будут. А потом шведы.

Да и англичане не преминут туда явиться — они завсегда свой нос суют, куда их не звали. А Машку за своего надо замуж выдать, — за того, кто мне нужен, а не Баторию, королю Юхану, али этой, Елизавете».

— Так, значит, после Магнуса смерти Машка на Москву приехать должна? — задумчиво спросил Матвей.

— Именно. Ну, а как это сделать, — не мне тебе рассказывать, Матюша, — царь потянул его к себе и, поцеловав, — долго и глубоко, — прошептал: «А ну-ка, покажи, чему ты там, у поляка своего научился».

— Это он у меня научился, — обиженно сказал Матвей, отвечая на поцелуй.

Он долго и тщательно мылся, а потом, переодевшись в чистую одежду, — по дороге он заехал на пару дней в Ригу, и забрал у портного заказанные в прошлый раз рубашки и камзол, достал из походной сумы подаренную ему паном Анджеем ароматическую эссенцию.

Матвей провел пробкой от флакона по шее и улыбнулся — запахло мускусом.

— Ну-ну, — пробормотал он, — посмотрим, что там, у Машки за поляк появился. Все равно ему со мной не тягаться.

Он подошел к старому, пыльному, надтреснутому зеркалу и провел рукой по золотистым волосам. «Все не седею», — пробормотал он. «Царь меня всего на четыре года старше — а у него борода уже как снегом побита. Впрочем, батюшка тоже только к шестидесяти седеть начал, у меня еще пятнадцать лет впереди».

Ореховые, в темных ресницах глаза смотрели все так же задорно, и Матвей, не удержавшись, повертелся из стороны в сторону — камзол сидел отлично.