Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

М. Ч.) пошли в Камерный – генеральная „Дети Солнца“ – и видели один акт, больше сидеть не было сил. Миша сказал, что у него чешется все тело, сидеть невозможно. Действительно, чудовищно плохо! Вот постарался Таиров исправиться! (т. е. – после снятия оперы «Богатыри» по либретто Д. Бедного. – М. Ч.). Но как ни плоха игра актеров – пьеса еще гаже».

20 апреля. «Слух о том, что приехал в СССР Куприн. М. А. этому слуху не верит».

21 апреля. «Слух о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестовали Авербаха. Неужели пришла Немезида для Киршона?»

22 апреля. «Вечером – Качалов, Литовцева, Дима Качалов (В. Шверубович. – М. Ч.), Марков, Виленкин, Сахновский с женой, Ермолинский, Вильямсы, Шебалин, Мелик с Минной – слушали у нас отрывки из „Записок покойника“ и смеялись. Но у меня такое впечатление, что в некоторых местах эта вещь их ошеломляет. 〈…〉 Марков рассказывал, что в ложе (по-видимому, на „Анне Карениной“) был разговор о поездке в Париж, что будто бы Сталин был за то, чтобы везти „Турбиных“ в Париж, а Молотов возражал».

Диковинные пересказы разговоров в бывшей царской ложе театра давно уже стали частью воздуха, которым Булгаков дышал.

142

 За сведения об этих репрессиях автор благодарит Д. Юрасова.

143

 На фоне этих каждодневных сообщений об арестах обострялось настороженное внимание к поведению тех, кто бывал в доме; 15 ноября 1937 г. Елена Сергеевна тщательно описывает поведение знакомого молодого актера: «…пока М. А. говорил по телефону, он, войдя в кабинет, подошел к бюро, вынул оттуда альбом, стал рассматривать, осмотрел подробно бюро и пытался даже заглянуть в конверт с карточками, лежащий на бюро. Форменный Битков! А жаль, так вообще он и талантлив, и остер, и умен». Осведомительство становилось чем-то вроде болезни, приключавшейся с разными людьми.

Елена Сергеевна записывала далее: «Сегодня днем мы проходили по Камергерскому пер. и видели, как ломали, вернее, доламывали Малую сцену МХАТа – место рождения М. А. как драматурга. Там шли репетиции первые „Дней Турбиных“, или „Белой гвардии“, как тогда называлось».

24 ноября. «…Звонил Я[ков] Л[еонтьевич Леонтьев], говорил, что сегодня на „Подн[ятой] целине“ был ген[еральный] секр[етарь] и, разговаривая с Керженцевым, сказал так: «А вот же Б[улгако]в написал „Минина и Пожарского“…»

1 декабря. «Звонок Кузы – о „Дон Кихоте“. Разговор с М. А. – браться ли? Денег нет». Речь шла об инсценировке романа Сервантеса.

5 декабря Я. Леонтьев принес только что вышедшую, видимо, книгу Л. Фейхтвангера «Москва 1937». 6-го – запись о чтении: «Книга Ф. произвела на нас обоих самое неприятное впечатление». Не исключено, что запись отражает слухи об изъятии книги из продажи вскоре после выхода; в их домашней библиотеке книга сохранилась до 1970 г. 7-го театр Вахтангова выдал аванс за «Дон Кихота». «Получили деньги, вздохнули легче, – записывала Елена Сергеевна. – А то просто не знала, как быть дальше. Расходы чудовищные, поступления небольшие. Долги». Она описывала характерный разговор с одним из знакомых, встретившимся ей в театре:

«Спрашивает радостно:

– Как чудесно, что М. А. опять работает для вахтанговцев. Что он пишет?

– „Дон Кихота“.

Наступила пауза. Чудовищная, такая, что я, решив ее заполнить чем-нибудь, прибавила:

– Сервантеса.

Тут он, совершенно огорченный, забормотал:

– Да-да, конечно… Знаю… Но почему же не современную? Это было бог знает когда… Надо же современную пьесу ему написать!»

«Вечером М. А. пошел проведать Ермолинских», – продолжала Е. С.; он попал на именины к Топлениновым (в том же доме в Мансуровском переулке). «Налицо – вся Пречистенка, как называет М. А. весь этот круг».

8 ноября Булгаков отметил в рукописи начало работы над инсценировкой «Дон Кихота».

13-го на обеде у Ф. Н. Михальского с мхатовскими актерами. «В конце вечера, уже часу в первом, появился какой-то неизвестный в черных очках, черной тужурке, лет 50-ти с виду, оказавшийся Фединым товарищем по гимназии» (внизу расшифровывающая сноска карандашом, видимо позднейшая: «Не Туллер ли первый?» – персонаж из «Адама и Евы»).

14-го Булгаков встречается с Керженцевым, который «сообщил, что докладывал высокоответственному лицу о „Минине“, просил М. А. сделать необходимые переделки в либретто. Сказал, что поляки правильные. (А прошлый раз говорил, что неправильные.) Надо увеличить роль Минина, арию вроде „О поле, поле…“ и т. д…О „Кихоте“ сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовались современные испанцы (?!). М. приехал домой в его машине, усталый, измученный в 7 ч. веч. Вечером – Дмитриев».

17-го – «…В газете „Правда“ статья Керженцева „Чужой театр“ – о Мейерхольде. Резкая критика всего театрального пути Мейерхольда. Театр, несомненно, закроют».

19-го – «Вечером пришел к нам Сережа Ермолинский, а потом – Вильямсы с Шебалиным».

24 декабря в газетах сообщение о расстреле А. С. Енукидзе – того, на чье имя не раз, начиная с 1929 г., направлял Булгаков свои заявления об отъезде или поездке за границу.

1 января 1938 г. Булгаков читал у Вильямсов главу «Дело было в Грибоедове».

8 января. «Сегодня постановление Комитета о ликвидации театра Мейерхольда».

12 января. «Сняли Шумяцкого из кино».

13 января. «Были в Всероскомдраме. Как всегда, отвратительное впечатление».

14 января. «Миша с Серг[еем] Ермол[инским] ходили на лыжах».

16-го узнали, «что Польша запрашивает „Мольера“ для постановки. Ну, совершенно ясно, что ни под каким видом отсюда не дадут разрешения послать „Мольера“ туда…».

17 января в Брюсовском переулке (теперь ул. Нежданова) Булгаковы встретили Мейерхольда и З. Райх. «Опять невольно думаешь, – записывала Елена Сергеевна, – что будет с Мейерхольдом после закрытия театра. Куда же его денут?»

18 января. «…Гробовая новость о Керженцеве. На сессии, в речи Жданова, назван коммивояжером. Закончилась карьера! Боже, сколько путаницы и вреда он причинил искусству! Кто-то будет на его месте?»

19-го – звонок чиновника, занимающегося связями с заграницей: «…никакой речи быть не может о том, чтобы можно было отправить экземпляр в Польшу для постановки. Стало быть, ни дома, в отечестве, ни за границей М. А. играться нельзя. Кроме того, что и отвечать в Польшу, тоже неизвестно».

20 января. «Сегодня в газетах – новый председатель Комитета по делам искусств. Долго всматривалась в его изображение в газете, стараясь понять, что за человек. Не знаю, не знаю…» Это безрезультатное всматривание в новые и новые газетные фотографии становилось обычным занятием интеллигенции. «…Ночью часов в 12 забрел Дмитриев, сидел с М. А., ужинал, рассказывал, что был у Мейерхольда. У того уже на горизонте появился Алексей Толстой с разговорами о постановке „Декабристов“ Шапорина в Ленинграде. Вероятно, ему дадут ставить оперы». Это прозвучало для Булгакова раздражающе. Занеся в дневник сказанные им после ухода Дмитриева жесткие слова о Мейерхольде (см. с. 614), Е. С. завершила запись словами: «Как хорошо». Неприязнь к Мейерхольду подогревалась в семье Булгаковых не только его неоднократными резкими