Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

извозчик – путает Цепляка, Тихона и архиепископа Кентерберийского». За этими строками стояла злоба дня. 9 апреля архиепископ, глава англиканской церкви, сделал запрос в английском парламенте по поводу предстоящего суда над патриархом Тихоном. В меморандуме британского правительства («ультиматум Керзона» от 8 мая), угрожавшем расторжением (в связи с коммунистической пропагандой в Азии) торгового договора от 16 марта 1921 г., был пункт 21, относящийся к преследованиям религии; высказывалось предположение, не являются ли «эти преследования и казни» частью сознательной кампании, предпринятой «с определенной целью уничтожения всякой религии в СССР и замены ее безбожием. Как таковые, эти деяния вызвали глубокий ужас и негодующие протесты во всем цивилизованном мире» (цит. по: Милюков П. Россия на переломе. Париж, 1927. Т. 1. С. 313). 12 мая правители обновленческой церкви в обращении русского духовенства к архиепископу Кентерберийскому, примасу Англии, ставили его «в известность, что религиозная жизнь в настоящее время пользуется такой свободой, какой она никогда не пользовалась ни при одном из прежних правительств Отечества нашего» (цит. по: Регельсон Л. Трагедия русской церкви. 1917–1945. Париж, 1977. С. 332). 16 июня патриарх Тихон сделал заявление в церковный суд с раскаянием в своей прежней деятельности и с просьбой об освобождении из-под стражи (Безбожник. 1923. № 28. С. 100); 25 июня было принято решение об освобождении. 28 июня патриарх написал послание к Церкви: «…я, конечно, не выдавал себя за такого поклонника советской власти, каким объявляют себя церковные обновленцы… но зато я далеко не такой враг ее, каким они меня выставляют…» («Правда», 4 июля 1923 г.).

124

 Сама Е. Ф. Никитина должна была хорошо представлять себе время и место действия: А. Дроздов вспоминает о «ростовском кружке, группировавшемся вокруг Е. Ф. Никитиной, русской феминистки и поэтессы, собиравшемся летом—осенью 1919 г. „по субботам“ и неизменно все в одном и том же составе: Е. Н. Чириков, 〈…〉 проф. Ладыжников, Борис Лазаревский, Любовь Столица, худож. И. Билибин, Е. Лансере, Игнатий Ломакин 〈…〉 Е. Ф. Никитина и супруг ее, министр времен Керенского 〈…〉 изредка, как лакомое блюдо, заезжавшие из Европы политические деятели» (Дроздов А. Указ. соч. С. 54).

125

 Дать ключ к проверке данного эпизода мог бы внимательный анализ биографии Б. Е. Этингофа этих месяцев; на эту задачу мы обращаем внимание всех, кто имеет вкус к разысканиям.

126

 Вспоминая свою последующую жизнь, Татьяна Николаевна упоминала и о Булгакове – без гнева. – «…Он любил одеваться… купил себе потом лакированные ботинки, светлое пальто, цепочку… когда он заходил ко мне, соседка, которой я оставляла ключ, говорила: „Заходил Булгаков – собран очень хорошо: в пальто, при цепочке“. У него уже после меня были карманные часы. 〈…〉 Один раз мне Любовь Евгеньевна принесла деньги. „Вот Вам письмо от Михаила. Извините меня!..“ Как-то он пришел и говорит: „Я не могу тебе сейчас дать денег, потому что дал 120 рублей Любе на аборт“. Он совсем со мной не считался…»

Без всякой аффектации Татьяна Николаевна рассказывала, как зарабатывала себе профсоюзный билет, – без него нельзя было получить никакой службы. «В 1926 или 1927 году я вставала в 6 утра, ехала на трамвае „А“ куда-то на Птичий рынок и там таскала камни на носилках – до зимы. Потом меня перебросили мыть полы после известки. А я не могу. И я наняла женщину, чтоб она мыла! Наконец догадались меня поставить на выдачу инструментов. Но женщины мне говорили:

– Ты не наша – ты не так пахнешь!

А я вся была пропахшая „Красной Москвой“.

(«Без пудры и духов я не могу», – говорила она и спустя полвека, в 1977 г. И в 88 лет ее интересовало, как она выглядит. Это было совсем другое, чем фабрика красоты, сопровождавшая всю жизнь Елены Сергеевны Булгаковой; то был скромный, но неотменяемый набор женских привычек саратовской гимназистки; молодой веселой жительницы предреволюционного Киева; пребывающей в унынии, часто плачущей жены врача в глухом российском углу; актрисы-статистки во Владикавказе; одинокой и несчастной женщины, которую поздним летом 1921 г. сажает через окно в битком набитый поезд в Одессе незнакомый молодой человек – и оставляет себе ее багаж… И снова – мужней жены, «быстрой дамочки» дома на Большой Садовой, всегда бегущей на каблучках…)

…И добилась наконец профсоюзного билета – месяца три так работала – и тогда поступила в Марьино-рощинскую амбулаторию – регистраторшей… А потом в поликлинику при Белорусско-Балтийской железной дороге – в справочном и регистраторшей…

(Никакой специальности у нее не было – «Булгаков ничего не давал делать. Я играла на пианино – „Ни к черту твоя музыка! Не надо этого совсем“. Он считал – еще в Киеве говорил, – что жена ничем не должна заниматься – только быть при муже».)

– Он как-то пришел и сказал: „Я не могу к тебе ходить, потому что у меня какой-то страх – не могу ходить по улицам“. Он приехал тогда на машине.

В 1932 или 1933 г. Татьяна Николаевна «сошлась» (по собственному ее выражению) с А. П. Крешковым – братом того, кто послужил прототипом героя «Спиритического сеанса». «Конечно, Крешков мне не очень подходил. Но ведь вокруг все были женатые! Коморские очень искали мне жениха – но все были женатые… Крешков ревновал меня к Булгакову; порвал его рукописи, кричал – „Ты его до сих пор любишь!“ Года за полтора до войны она уехала с Крешковым в Сибирь. «С фронта он посылал мне аттестат – 500 рублей ежемесячно. Он просил – „дождись меня в Черемхове“. А я написала – „Не могу одну оставить маму“. И повезла ее – уже в конце войны – в Харьков к сестре Соне; там задержалась; переписывались; потом он написал, что у него будет ребенок, нам надо расстаться. И я тут же поехала в Москву. А комната моя оказалась занята – меня выписали».

Год она скиталась по чужим углам, работала в библиотеке; затем появился старый знакомый Д. А. Кисельгоф; она приняла его фамилию и уехала с ним из Москвы – уже навсегда.

127

 В газете с искажением – «Копрод».

128

 Точности ради добавим, что далее в этом письме из Афганистана от 26 августа 1923 г.: «А между тем почти все письма от матери приходят ко мне с явными следами грубого, неумелого вскрытия» (ГБЛ, ф. 245).

129

 Свистулька «уйди-уйди» продавалась на всех московских перекрестках.

130

 Представляется важным, какими именно словами передавал он суть события своей первой жене. «Он