Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

Чувствуя, что взмок, Бату в сердцах себя обругал. Пот под одеждой способен застывать так, что человек становится безучастным, вялым, а в итоге ложится и умирает на снегу. Эта мысль заставила его фыркнуть. Быть может, хотя бы неизбывный, медленно кипящий гнев спасет его от этой участи. О том, что потеть не следует, хорошо знали все, но только попробуй от этого уберегись, когда ты еще с восемью воинами управляешься вручную с тяжеленной повозкой, толкая и покачивая ее, пока та, упрямая, не соизволит сдвинуться еще на локоть-другой. От повозки веревки тянулись к группе тягловых людей – мрачных молчаливых русских, которые тащили, не оглядываясь. Чтобы привлечь их внимание, приходилось ожигать их кнутом или чем-нибудь в них кидать. Работа была сумасшедшая, и, что еще муторней, ее приходилось повторять снова и снова, когда повозка накренялась и из нее высыпалось содержимое. В первый раз, когда одна из повозок, сорвавшись, стремглав покатилась вниз к подножию горы, Бату чуть не рассмеялся. Но затем он увидел, как один воин схватился за окровавленное лицо, по которому хлестанула лопнувшая веревка, а другой стал нянчить сломанное запястье. С каждым днем повреждений и увечий становилось все больше, а на холоде даже сравнительно небольшая рана вытягивала силы так, что назавтра с трудом удавалось подняться. Все ходили избитые и изрезанные, нервы были на пределе, но Субудай со своими драгоценными военачальниками поторапливал, подгонял, и что ни день, то приходилось взбираться все выше.

На низком белесом небе колыхалась призрачная дымка, угрожая повторным снегопадом. Когда снова повалил снег, многие отчаянно застонали. Повозки и по твердой-то почве двигались с трудом, а сейчас, на рыхлом снегу, люди поскальзывались и падали на каждом шагу, задышливо хватая ртом воздух и зная, что на смену им сюда никто не придет. В работе были задействованы все, и Бату недоумевал, как и когда они успели нагрузить такой вес на повозки. Со своим туменом он вышел почти налегке. А тут временами казалось, что со всеми инструментами и оснасткой, которую они волокли, можно построить целый город в пустыне. Субудай притащил с собой в горы даже строевой лес – груз, нести который приходилось многим сотням человек. Понятно, им теперь есть чем обогреваться ночами, когда жечь больше нечего, но горный ветер это скромное тепло безжалостно расхищал или же остужал тебе один бок, пока другой поджаривался. Бату бурно негодовал оттого, что его сюда упекли, но не меньше – оттого, что Гуюк не замолвил за него перед орлоком словечко. Единственная провинность Бату состояла, пожалуй, в том, что он поставил под вопрос абсолютную власть Субудая, но ведь он не ослушался его приказов. Этим впору было гордиться, однако наказание Бату получил как за ослушание.

Молодой темник снова согнул спину, вместе с другими подставляя плечо под жердину, которой надлежало поддеть застрявшую на ухабе повозку.

– Оди-ин… два-а… тр-ри!

Все взревели от натуги. Субудай не смог воспрепятствовать его людям спешиться и отправиться своему темнику на подмогу. Быть может, поначалу людьми двигала верность своему военачальнику, но после долгих дней изнурительного труда они уже небось ненавидели орлока так же, как и сам Бату.

– Оди-ин… два-а… три-и! – прорычал он опять.

Повозка словно нехотя приподнялась и выехала из ухаба. Земля ушла из-под ног, и Бату, чтобы сохранить равновесие, ухватился за днище повозки. Руки были обернуты в шерсть и овчину, но все равно немилосердно щипали, ободранные до мяса. В свободные минуты он яростно разминал их, чтобы кровь доходила до кончиков пальцев, – а то отморозишь, и тогда пиши пропало. Вон сколько людей вокруг с белыми пятнами на носу и на щеках. Это объясняет и затянувшиеся рубцы у воинов постарше, что уже проходили через подобное.

Субудай имел право отправить его на любое задание, но Бату считал, что полномочия орлока вполне могут быть оспорены. Его право командовать исходит от хана, но даже в походе не все действия носят сугубо военный характер. Неизбежны моменты, когда надо принимать политические решения, а это привилегия правителей, а не воинов. Заручившись поддержкой Гуюка, орлока можно будет потеснить, а то и вовсе сместить. Это как пить дать. Надо лишь дождаться подходящего момента, когда авторитет Субудая пошатнется. Бату снова ухватился за повозку: проклятая теперь накренилась и чуть не опрокинулась. Сейчас бы малость отдохнуть, отдышаться, но верх брала запальчивость, которая росла в Бату день ото дня. Субудай не ханской крови. Будущее за ними, а не за каким-то там старым разбитым воякой, которому давно пора на покой, коз пасти. В своей злости Бату черпал силы. Повозку он приподнял чуть ли не самостоятельно и стал яростно толкать ее вперед и вверх.

На лошадь Угэдэй усаживался медленно, чувствуя, как стонут бедра. И когда он успел сделаться таким неповоротливым? Мышцы ног и поясница невероятно ослабли. Едва привстав в стременах, хан ощутил, что ноги дрожат, как лошадь, стряхивающая мух. Он заметил, что Сорхатани намеренно на него не смотрит, а вместо этого вьется вокруг сыновей. Хубилай проверял у своей лошади подпругу, а Ариг-Буга с Хулагу в присутствии хана просто молчали. Ее младших сыновей Угэдэй знал только внешне, но Сорхатани взяла за правило приводить вечерами Хубилая коротать время за разговором. Вначале Угэдэй шел на это только ради нее, но постепенно и сам полюбил беседовать с юношей. Он был сообразителен и мог без конца слушать истории о былых сражениях, особенно о тех, в которых принимал участие Чингисхан. Угэдэй поймал себя на том, что, беседуя с Хубилаем, как будто сам заново переживает славное прошлое державы, и ежедневно продумывал, о чем будет рассказывать одаренному юноше нынче вечером.

Хан украдкой попробовал еще раз приподняться в стременах, испытывая ноги, после чего оглянулся на посмеивавшуюся Дорегене. Свою лошадь он развернул к ней. Хан знал, что сильно исхудал и поблек за время, проведенное во дворце. Ныли суставы, а сам Угэдэй жаждал вина, да