Сочинения - Оноре Бальзак

Внушения дю Тийе оказали на ум Шарля Клапарона примерно такое же действие, как новый костюм – на его манеру держаться. Беспечный гуляка привык к удобной и затасканной одежде, которая не стесняла его движений, как слова не стесняли его мыслей: он чувствовал себя связанным в новом костюме, доставленном с запозданием, а потому надетом им сегодня впервые; он держался навытяжку, как солдат на параде, боялся сделать лишнее движение, сказать что-нибудь лишнее, быстро отдергивал руку, потянувшись за бутылкой или какой-нибудь закуской, обрывал фразу на полуслове и привлек внимание Пильеро этим смехотворным разладом с самим собой. Красное лицо Клапарона и его парик в мелких кудряшках не соответствовали его манерам, как его мысли – словам. Но добродушные буржуа решили под конец, что все эти странности объясняются озабоченностью банкира.

– У него столько дел, – повторял Роген.

– Дела не научили его, однако, правилам приличия, – съязвила г-жа Рагон, обращаясь к Цезарине.

Роген, услышав эту фразу, приложил палец к губам.

– Он богат, ловок, поразительно честен, – сказал он, наклонившись к г-же Рагон.

– За такие достоинства ему можно многое простить, – заметил Пильеро.

– Ознакомимся с договором перед обедом, – предложил Роген, – мы здесь одни, никого из посторонних нет.

Госпожа Рагон, Цезарина и Констанс вышли из комнаты, оставив компаньонов – Пильеро, Рагона, Цезаря, Рогена и Клапарона; Александр Кротта зачитал арендный договор. Цезарь подписал обязательство на сорок тысяч франков на имя одного из клиентов Рогена, обеспечивая это обязательство своими земельными участками и фабрикой в предместье Тампль; он передал Рогену без расписки банковский чек Пильеро и на двадцать тысяч франков векселей из своего портфеля; кроме того, он выдал на сто сорок тысяч франков векселей приказу Клапарона.

– Мне незачем выдавать вам расписку, – сказал Клапарон, – вы, как и мы, связаны с господином Рогеном. Продавцы участков получат деньги от него, я обязуюсь только раздобыть недостающие вам для покупки сто сорок тысяч франков – под эти ваши векселя.

– Правильно, – подтвердил Пильеро.

– Ну что ж, господа, не пригласить ли наших дам, без них как-то холодно? – предложил Клапарон и посмотрел на Рогена, словно спрашивая его, не слишком ли это вольная шутка.

– Милостивые государыни!.. О, барышня, конечно, ваша дочь, – воскликнул Клапарон, выпрямившись и посмотрев на Бирото. – Ну, вы, видно, охулки на руку не положите. Она лучше всех роз, которые вы перегоняете на духи, и, может быть, именно потому, что вы перегоняете розы…

– Признаюсь, – перебил его Роген, – я проголодался.

– Превосходно, давайте обедать, – сказал Бирото.

– Итак, мы обедаем, так сказать, в присутствии нотариуса, – напыщенно заявил Клапарон.

– У вас, видно, много дел, – сказал Пильеро, намеренно садясь за стол рядом с Клапароном.

– Чрезвычайно много, просто сотни, – ответил банкир, – и все такие трудные, запутанные, особенно каналы. Ох! уж эти мне каналы! Вы представить себе не можете, сколько хлопот связано с каналами! Но это понятно. Правительство хочет строить каналы. В каналах обычно больше всего заинтересована провинция, но они важны и для всей торговли, сами понимаете! Реки, сказал Паскаль, – это движущиеся дороги. Нам нужны рынки. Рынки зависят от дорог, а дороги сплошь и рядом никуда не годны, необходимо проделать огромные земляные работы, земляные работы прокормят неимущих; следовательно, необходимы займы, которые в конечном итоге полезны бедноте! Вольтер сказал: «Каналы, канарейки, канальи!» Но у правительства на службе инженеры, ему не так-то легко втереть очки, разве только столковаться с ними, а тут еще палата… Ах, сударь, сколько затруднений причиняет нам палата! Там не желают понять, что за вопросами финансовыми скрываются вопросы политические. Везде наталкиваешься на недобросовестность. Поверите ли? Вот, например, Келлеры… Франсуа Келлер – оратор, он громит правительство и по поводу финансов, и по поводу каналов. Вернувшись домой, этот молодчик выслушивает наши предложения, и они ему нравятся, но теперь нужно договариваться с тем самым правительством, на которое он только что нападал. Интересы оратора и банкира сталкиваются, и мы – меж двух огней! Понимаете теперь, почему так тернист наш путь? Ведь надо всех ублажать: и чиновников, и слуг сановников, и депутатов, и министров…

– Министров? – переспросил Пильеро, твердо решивший раскусить этого компаньона.

– Да, сударь, министров.

– Выходит, газеты правы, – заметил Пильеро.

– Ну, вот! Дядя уже увлекся политикой, – сказал Бирото, – господин Клапарон подливает масла в огонь.

– А еще эти проклятые болтуны-газетчики, – продолжал Клапарон. – Сударь, газеты все осложняют; иной раз они и оказывают нам услуги, но сколько раз они заставляли меня работать ночи напролет; я предпочел бы провести эти ночи иначе; в результате я испортил себе глаза, столько пришлось читать и подсчитывать.

– Однако вернемся к министрам, – не унимался Пильеро, надеясь услышать какие-нибудь разоблачения.

– Министры предъявляют поистине правительственные требования. Но что это за блюдо? Амброзия! – прервал себя Клапарон. – Вот соус так соус! Только в порядочном доме его и попробуешь, никогда в кабаке…

При этом слове цветы на чепчике г-жи Рагон подпрыгнули, словно барашки. Клапарон понял, что попал впросак, и захотел поправиться.

– В высших финансовых сферах, – пояснил он, – кабаками называют шикарные модные рестораны – Вери, «Провансальские братья». Так вот, ни жалкие кабатчики, ни наши ученые повара никогда не подадут вам такой нежный соус, – одни потчуют вас водицей с лимонным соком, а другие – химическими растворами.

Весь обед прошел в тщетных попытках Пильеро прощупать Клапарона; старик ничего не обнаружил и счел его за человека опасного.

– Все идет отлично, – шепнул Роген Клапарону.

– Ах! я обязательно переоденусь вечером, – пробормотал Клапарон, – я задыхаюсь.

– Сударь, – обратился к нему Бирото, – нам пришлось превратить столовую в гостиную, ибо через две с половиной недели мы приглашаем друзей, чтобы отпраздновать освобождение Франции и…

– Прекрасно, сударь; я сам предан правительству. Я придерживаюсь принципов status quo, которые применяет великий человек, вершитель судеб австрийского королевского дома. Вот уж действительно молодчина! Сохранять, чтобы приобретать, и главное – приобретать, чтобы сохранять… Всецело разделяю мнение князя Меттерниха и горжусь этим!..

– …И отметить награждение меня орденом Почетного легиона, – продолжал Цезарь.

– Да, да, я знаю. Кто мне говорил об этом? Келлеры или Нусинген?

У Рогена, пораженного таким апломбом, вырвался жест восхищения.

– Ах, нет, я слышал об этом в палате.

– В палате, от господина де ла Биллардиера? – спросил Цезарь.

– Совершенно верно.

– Он очень мил, – шепнул Цезарь дяде.

– Так и сыплет фразами, – возразил Пильеро, – в них, чего доброго, захлебнешься.

– Быть может, я заслужил эту награду… – начал снова Бирото.

– Своими трудами в парфюмерном деле, – вставил Клапарон. – Бурбоны умеют вознаграждать по заслугам. Будем преданы нашим великодушным законным монархам, которые принесут нам неслыханное благоденствие… Поверьте мне, Реставрация понимает, что ей надлежит состязаться с Империей; она совершит мирные завоевания, и все мы будем свидетелями этих завоеваний!

– Сударь, вы, конечно, окажете нам честь пожаловать на наш бал, – сказала г-жа Бирото.

– Ради счастья провести у вас вечер, сударыня, я готов отказаться от миллионов.

– Он действительно отчаянный болтун, – сказал Цезарь дяде.

Меж тем как Бирото, славнейший из парфюмеров, собирался блеснуть в последний раз перед своим закатом, на торговом горизонте робко восходила новая звезда. Юный Попино в этот час закладывал на улице Сенк-Диаман основы своего благосостояния. Улица Сенк-Диаман, небольшая узенькая улица, по которой с трудом проезжают ломовые телеги, одним концом упирается в Ломбардскую улицу, а другим, как раз напротив улицы Обриле-Буше, – выходит на улицу Кенкампуа, славную улицу старого Парижа, столь известную в истории Франции. Несмотря на все неудобства, улицу Сенк-Диаман облюбовали аптекарские и москательные торговцы; таким образом выбор Ансельма Попино был удачен.

В доме, где он обосновался, втором от угла Ломбардской улицы, было настолько темно, что иной раз среди бела дня приходилось зажигать лампы. Начинающий купец накануне вечером вступил во владение этим на редкость грязным и неприглядным помещением. Его предшественник, торговец патокой и сахарным сиропом, оставил следы своей торговли всюду – на стенах, в складах, во дворе. Вообразите большую просторную лавку, тяжелые двери, выкрашенные зеленой краской, обитые железными полосами и испещренные головками крупных гвоздей, похожими на шляпки грибов; окна забраны выгнутыми снизу массивными железными решетками, как в старых булочных, пол выложен большими белыми плитами, частью разбитыми, стены желтые и голые, как в казарме. Кроме того – помещение за лавкой и кухня с окнами во двор; во дворе находился второй склад, который когда-то был, вероятно, конюшней. Внутренняя лестница вела из помещения за лавкой наверх, где были расположены две комнаты с окнами на улицу; здесь Попино намеревался устроить кассу, свой кабинет и контору. Над складом, примыкавшим к стене соседнего дома, были три узкие комнаты с окнами во двор; в них Попино и собирался поселиться. Из окон этих запущенных комнат виден был только темный в закоулках двор, окруженный со всех сторон стенами, которые от сырости даже в самую сухую погоду казались свежевыкрашенными; во дворе между булыжниками застоялась черная зловонная грязь, смешанная с патокой и сахарным сиропом. Только в одной комнате имелся камин; все три даже не были оклеены обоями, пол был выложен каменными плитками.