Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так я попал в Киев.
Отец в то время разошелся с очередной женой и оставил ей квартиру. На двоих нам выделили в театре в качестве жилья гримерку на втором этаже. А через год приехали выпускники школы-студии МХАТ, среди которых была и моя будущая жена, Валя Николаева.
– Кирилл Юрьевич, расскажите поподробнее о своей жизни в Киеве. В этом благодатном городе и ваша театральная судьба, думаю, должна была сложиться удачно.
– Любовь к Киеву осталась у меня в душе навсегда, хотя прожил я там всего пять лет. А как же была разнохарактерна и талантлива труппа театра! Всех семьдесят человек помню по именам. У нас сложилась замечательная компания: актеры Киянский и Франько, заведующий музыкальной частью Соковнин и я увлеклись рыбалкой. Ездили куда-то на пароходиках. Потом Франько купил машину, и мы на его «Победе» отправлялись километров за сорок-пятьдесят на днепровские лиманы, удили там рыбу. А музыкант Воячек, чех по национальности, смешной, бородатый, пожилой человек, был яхтсменом: соорудил парус на своей ветхой лодчонке, и мы на Трухановом острове занимались парусным спортом.
Помощник режиссера, Николай Владимирович Питоев, разносторонний, незабываемый человек, заразил меня любовью к автомобилям. Он купил трофейный «Опель» и целыми днями чинил его. Я неплохо разбирался в технике и частенько помогал ему. С тех пор и стал бредить автомобилями. Я получал пятьсот двадцать пять рублей в месяц. Жена больше – шестьсот девяносто, поскольку у нее было высшее образование. Мы с ней года три экономили на всем, ели одни макароны – и купили, наконец, «Москвич-401», который тогда стоил девять тысяч («Волга» – шестнадцать, а «ЗИЛ» – сорок три тысячи, помню, как сейчас). Переехав в Ленинград, в Большом драматическом театре им. Горького я оказался единственным обладателем автомобиля. Даже у Товстоногова и Копеляна еще не было машин…
Коллектив БДТ того времени был очень непрост. Там уже работали несколько больших артистов, и каждого окружала своя команда. Они воевали друг с другом, но, когда случалось событие глобальное (как, например, приглашение из Киева нового худрука Хохлова), мгновенно объединялись в общем неприятии его. Конечно, Константину Павловичу было нелегко справляться с этим «террариумом единомышленников», человек-то он был пожилой. Хорошо помню собрание, на котором одна артистка образно сказала Хохлову, что он уподобляется скверной хозяйке, у которой полный холодильник продуктов, а она еще выписывает какие-то «киевские котлеты». Одна «котлета», естественно, я, вторая – Валя Николаева. Вот такие были в ту пору отношения, трудные и непредсказуемые. Они продолжались до тех пор, пока в театр не пришел Георгий Александрович Товстоногов. Это, уверен, про-мыслительное и счастливое событие для БДТ. Он разгромил все группировки, многих работников вообще повыгонял из театра. И то, что я попал в обойму его актеров и находился в ней с первого до последнего дня, тридцать три года, – мое великое счастье и жизненный выигрыш.
– А как вы оказались его преемником? – спросил я.
– Когда в 1989 году Товстоногова не стало, всеобщим тайным голосованием на должность художественного руководителя театра выбрали меня. Против был только один голос, мой собственный. При повторном голосовании против проголосовали уже двое: я и моя жена. Пришлось согласиться. Никогда в жизни не думал, что буду кем-то руководить, а тем более театром, который всегда вызывал у меня священный трепет! И неспроста, потому что здесь были великий актерский коллектив и великий режиссер, на порядок образованнее и талантливее нас всех. Я очень благодарен труппе за то, что после смерти Товстоногова она не разбежалась и ко мне отнеслась благосклонно, понимая все мои трудности и проблемы.
– А как вы считаете, Кирилл Юрьевич, вам удалось сохранить товстоноговский дух и его творческий почерк?
– У поколения, которое воспитывалось на спектаклях Товстоногова, есть сегодня ностальгические чувства. Что тут поделаешь! Нет Товстоногова – нет и его театра. Это надо понимать очень четко. Нет человека, олицетворявшего БДТ, с его эстетикой, манерой, отношением к жизни. В искусстве не бывает, что вместо одного творца приходит равнозначный ему другой и ставит точно такие же спектакли… Конечно, сегодняшний театр стал другим, но вот что для меня важно: мы наследуем от Товстоногова самое главное, не опускаемся до пошлости, не идем в хороводе коммерческих интересов. Мы по-прежнему играем только драматургию высокого класса, по-прежнему для нас главное – артист на сцене. Мы стремимся сохранить достоинство, несмотря на то, что сейчас это непросто. Все вокруг пустились в зарабатывание денег. А мы стараемся не повышать цены на билеты… Конечно, происходит инфляция, и мы вынуждены идти на компромиссы и жертвы, иначе просто не смогли бы свести концы с концами.
Считаю главной своей заслугой то, что после смерти Товстоногова сохранилась труппа. А ведь актеры могли разочароваться, уйти в другие театры: нет Товстоногова, нет и прежнего интереса. Годы без Георгия Александровича мы прожили достойно – не потеряв уважения к профессии и зрителям… В этом большую роль сыграл Темур Чхеидзе, поставивший на сцене БДТ «Коварство и любовь» Шиллера – знаковый спектакль, пользовавшийся у зрителей огромной популярностью.
– А что было общего у Товстоногова и Чхеидзе? Или это совсем разные художники?
– Они схожи в главном: обоим свойственна опора на актеров. Георгий Александрович был далек от амбициозной демонстрации каких-либо своих режиссерских приемов, хотя, когда смотришь его спектакли, понимаешь, что это сделано большим мастером. Стремление выразить свой замысел через актеров, напряженная работа с ними – вот это сближает творческий метод Чхеидзе с режиссерским стилем Товстоногова. Конечно, и разница существует. У каждого подлинного художника свой почерк. Чхеидзе дисциплинирован, мыслит логично, можно сказать, математически. Он всегда готов к репетиции, приходит в театр с уже приготовленной разработкой, знает, чего ему нужно добиться от актеров, четко видит цель.
На репетиции у Товстоногова иногда казалось, что он даже не прочитал пьесу. Это, конечно, было не так, это был его прием. Он любил на этом поиграть: мол, что вы мне подсунули, что это за пьеса? И начинал пояснять, работать… Очень ценил актерскую импровизацию: то, что мы приносили с собой на репетицию. Терпеть не мог, когда актер приходил, не продумав роль, ничего не мог предложить собственного.
– Должность вас изменила? – спросил я.
– Я такой же, каким был в двадцать лет… Стал руководителем театра – ну и что? Отношения с коллегами остались прежними.
