Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант

Сына, как будто эти двое, в каком-то уместном признании женщины, как и мужчины, стали настоящими божествами латинского христианства. И помимо сотни фигур, которые можно увидеть, Тинторетто заставляет нас почувствовать бесчисленные сотни других. В конце концов, даже если из множества призванных будут выбраны лишь немногие, за шестнадцать христианских веков в рай должно было прийти довольно много счастливых людей; и Тинторетто поставил перед собой задачу показать их благое число и их блаженство. Он не омертвил рай дантовской торжественностью; он был задуман как место радости, и туда допускались только сияющие счастьем. Это было изгнание старым художником собственной мизантропии.

У него были причины для грусти, ведь в тот самый год, когда была открыта великая картина, умерла его любимая дочь Мариэтта. Ее мастерство в живописи и музыке было одной из главных радостей его старости, и теперь, когда ее не стало, он, казалось, ни о чем так не думал, как о том, чтобы увидеть ее в другой жизни. Он чаще, чем прежде, ходил к Мадонне дельи Орто — Богоматери в саду — и проводил там часы в размышлениях и молитвах, наконец-то став смиренным человеком. Он по-прежнему писал картины и в последние годы жизни создал серию работ о святой Екатерине для церкви ее имени. Но на семьдесят седьмом году жизни болезнь желудка доставляла ему такие страдания, что он больше не мог спать. Он составил завещание, попрощался с женой, детьми и друзьями и умер 31 мая 1594 года. Его останки приняла Мадонна дельи Орто.

Если после путешествия по Венеции на лодке, чтобы в каждом уголке города встретиться лицом к лицу с этим Микеланджело лагун, мы попытаемся прояснить наше представление о его искусстве, то первое впечатление — это размер и множество, огромные стены, затянутые человеческими и животными формами, в тысяче степеней красоты или уродства, в плотской неразберихе, которая имеет только одно оправдание — это жизнь. Этот человек, который сторонился и ненавидел толпы, видел их повсюду и воспроизводил их с яростной правдивостью. Похоже, его мало интересовали отдельные люди; если он и писал портреты, то лишь для того, чтобы получить гонорар. Он видел человечество в целом, интерпретировал жизнь и историю с точки зрения массы человеческих существ, борющихся, конкурирующих, любящих, наслаждающихся, страдающих; мужественных и прекрасных, больных и калек, спасенных или проклятых. Он писал на холстах потрясающей необъятности, потому что только такие просторы давали ему возможность изобразить то, что он видел. Так и не овладев полностью, как Тициан, техникой живописного искусства, он выработал для себя метод этих гигантских картин, и именно ему, прежде всего, принадлежит грандиозность залов Дворца дожей. Поэтому мы не должны требовать от него изысканности отделки. Он груб, неровен, тороплив, иногда создает сцену одним взмахом кисти. Его настоящий недостаток не в этой грубости поверхности — ведь даже грубая поверхность может высветить значение, — а в театральной жестокости выбранных им эпизодов, нездоровой буйности его настроений, мрачности, в которой он купает показанную им жизнь, и утомительном повторении толпы; он был очарован числом, как Микеланджело — формами, а Рубенс — плотью. И все же даже в этих толпах — какое богатство значимых деталей, какая точность и проницательность наблюдений, какая неисчерпаемая индивидуализация деталей, какой смелый реализм там, где раньше были только воображение и сантименты!

Последнее чувство, которое мы испытываем при виде этих картин, — утвердительный ответ: это искусство в большом стиле. Другие художники писали красоту, как Рафаэль, или силу, как Микеланджело, или глубины души, как Рембрандт; но здесь, на этих космических полотнах, как в грохоте города, или в немой массе на молитве, или в беспокойной и ласковой близости тысячи домов, — человечество. Ни один художник не видел его так масштабно и не изображал так полно. Иногда, в тишине перед увядающими стенами во Дворце дожей или в братстве Святого Роха, из памяти выпадают полотна лучших художников, и мы чувствуем, что, если бы он мог закончить, как ювелир, после того как так задумал, как гигант, маленький красильщик стал бы величайшим художником из всех.

V. ВЕРОНЕЗЕ: 1528–88

Помянем мимоходом несколько звезд второй величины; они тоже были частью сияния Венеции. Андреа Мельдола был славянином и получил имя Скьявоне. Он учился у Тициана и выполнил прелестную Галатею на груди в миланском замке. В картинах «Юпитер и Антиопа» (Ленинград) и «Представление Богородицы» (Венеция) он стремился к более крупным формам и создавал полотна с блестящим колоритом. Художники хвалили его, меценаты игнорировали, и Андреа приходилось носить свое бородатое достоинство в лохмотьях. — Парис Бордоне был сыном шорника и внуком сапожника, но в условиях восхитительного демократизма гения, который проявляется в каждом чине, он пробился почти на самый верх в Венеции, кишащей талантами. Приехав из Тревизо учиться у Тициана, он так быстро возмужал, что в возрасте тридцати восьми лет был приглашен Франциском I в Париж. Он создал несколько превосходных религиозных картин, таких как «Крещение Христа» (Вашингтон) и «Святое семейство» (Милан), и достиг своей вершины в «Рыбаке, преподносящем кольцо св. Марка дожу (Венеция); но картина, которая переправляла его на протяжении многих лет, — это «Венера и Эрос» (Уффици) — крепкая блондинка, которая использует тонкую мантию, чтобы обнажить свою грудь, в то время как Купидон добивается ее внимания.*-Якопо да Понте, прозванный иль Бассано по месту рождения, достиг скромной славы и состояния, когда Тициан купил его «Животных, спускающихся в ковчег»; он написал несколько хороших портретов — например, «Бородатый человек» (Чикаго) — и сумел дожить до восьмидесяти двух лет, не оставив после себя ни одного изображения человека, не одетого с головы до ног.

Около 1553 года из Вероны в Венецию приехал двадцатипятилетний юноша Паоло Калиари, резко контрастирующий с Тинторетто: спокойный, дружелюбный, общительный, самокритичный и лишь изредка вспыльчивый. Как Тинторетто и почти все образованные итальянцы, он любил музыку и занимался ею. Он был щедр и благороден, никогда не обижал соперников и не разочаровывал покровителей. Венеция называла его il Veronese, и так его знает весь мир, хотя Венецию он считал своим домом и одной из своих любовей. В Вероне у него было много учителей, в том числе дядя Антонио Бадиле, который позже отдал ему в жены дочь; на него повлияли Джованни Карото и Брусасорчи; но