Эшенден, или Британский агент - Уильям Моэм

«Ни под каким видом не приезжай. Не обращай внимания на мои письма. Это опасно. Я люблю тебя. Любимый, не приезжай».

Письмо было написано на скверном немецком языке. Эшенден положил его в карман, дал паромщику пятьдесят франков и отправился домой спать. На следующий день, поднявшись в номер к Джулии Лаццари, он обнаружил, что дверь заперта. Он несколько раз постучал — безрезультатно.

— Мадам Лаццари, — крикнул Эшенден, — откройте дверь! Мне необходимо с вами поговорить.

— Я лежу в постели. Я больна и не могу вас принять.

— Мне очень жаль, но вам придется открыть дверь. Если вы больны, я пошлю за врачом.

— Нет, уходите. Я не хочу никого видеть.

— Если вы не откроете сами, я вызову слесаря, и дверь взломают.

Джулия ничего не ответила, но через минуту Эшенден услышал, как в замочной скважине повернулся ключ. Он вошел. Джулия была в халате, с распущенными волосами. По всей вероятности, она только что встала.

— Мои силы на пределе. Больше я ни на что не способна. Неужели по мне не видно, что я больна? Мне было дурно всю ночь.

— Я к вам ненадолго. Может быть, все-таки вызвать доктора?

— Доктор тут не поможет.

Эшенден вынул из кармана письмо, которое передал ему паромщик, и протянул ей.

— Как это прикажете понимать? — спросил он.

Увидев свое письмо, она от неожиданности потеряла дар речи, из воскового ее лицо сделалось зеленым.

— Вы же обещали, что без моего ведома не будете писать писем и пытаться уехать из города.

— И вы думали, что я сдержу слово? — вскричала она дрожащим от негодования голосом.

— Нет, не думал. Если хотите знать, вас поселили в уютном отеле, а не в городской тюрьме, не только из гуманных соображений. Должен вам признаться, что при всей предоставленной вам свободе передвижения у вас было не больше шансов бежать из Тонона, чем из тюремной камеры, где держат на цепи особо опасных преступников. Глупо тратить время на письма, которые никогда не дойдут до адресата.

— Cochon.[21]

Она выкрикнула это оскорбительное слово со всем неистовством, на которое только была способна.

— А теперь вы должны сесть и написать такое письмо, которое дойдет до адресата.

— Никогда! Больше я ничего делать не буду! Ни слова больше не напишу.

— Но вы забываете, что вас сюда привезли не случайно.

— Я ничего делать не буду. Хватит!

— Советую вам подумать.

— Подумать? Я уже подумала. Можете делать со мной все, что хотите, — мне безразлично.

— Очень хорошо, даю вам пять минут, чтобы вы могли переменить свое решение.

Эшенден вынул из кармана часы и сел на край неубранной постели.

— Боже, как мне осточертел этот отель! Почему вы не посадили меня в тюрьму?! Почему, почему? Куда бы я ни шла, я чувствовала, что шпики ходят за мной по пятам. То, что вы со мной делаете, — бессовестно! У вас нет совести! В чем состоит мое преступление?! Я спрашиваю вас, что я такого сделала? Разве я не женщина? Бессовестно требовать от меня того, что требуете вы! Слышите, бессовестно!

Она говорила высоким, пронзительным голосом и никак не могла остановиться. Наконец пять минут истекли. Эшенден молча встал.

— Да! Идите, идите! — закричала она и вновь стала осыпать его проклятиями.

— Я скоро вернусь, — сказал Эшенден.

Он вынул ключ из замка и, выйдя в коридор, запер дверь снаружи. Спустившись вниз, он поспешно набросал записку, подозвал посыльного и послал его с этой запиской в полицию, после чего вновь поднялся наверх. Джулия Лаццари лежала на кровати, повернувшись к стене, и тело ее сотрясалось от глухих рыданий. На приход Эшендена она никак не отреагировала. Эшенден сел на стул перед туалетным столиком и ленивым взглядом окинул его содержимое. Косметика была дешевой и довольно неаппетитной. На столике стояло несколько неказистых баночек с румянами и кремами, а также маленькие бутылочки с тушью для бровей и ресниц, повсюду валялись сальные шпильки. В комнате царил беспорядок, отвратительно пахло дешевыми духами. Эшенден попытался представить себе, сколько заштатных гостиниц она повидала на своем веку, переезжая из одной страны в другую, из одного провинциального городка в другой. Интересно, из какой семьи она родом. Сейчас это была грубая, довольно вульгарная женщина, но, быть может, в молодости Джулия была иной? С ее данными она едва ли могла стать известной танцовщицей, не имея в роду людей этой профессии — ведь есть же семейные династии танцоров, акробатов, эстрадных певцов. А может, она попала на сцену по чистой случайности, заведя любовника-танцора, с которым одно время вместе танцевала? Сколько мужчин, должно быть, перебывало у нее за все эти годы: партнеры по эстрадным ревю, агенты и антрепренеры, которые полагали, что спать с ней — в порядке вещей; преуспевающие коммивояжеры и бизнесмены, юные повесы, представители провинциальной «золотой молодежи», которые приходили на ее выступления и увлекались — одни ее танцевальным искусством, другие пышными формами! Для нее же это были клиенты с деньгами в кармане, и к ним она относилась равнодушно, как к приработку, зато она, надо думать, вносила в их жизнь истинную романтику. В купленных за деньги объятиях эти провинциалы, пусть всего на мгновение, пусть издалека, заглядывали в совсем иной, блестящий и загадочный столичный мир, купались, пусть недолго, в роскоши и богатстве.

Тут в дверь неожиданно постучали, и Эшенден крикнул:

— Entrez.[22]

Джулия Лаццари, вздрогнув, села на постели.

— Кто там? — окликнула она и издала глухой стон, когда в дверях показались двое детективов, те самые, что сопровождали ее из Булони и передали ее в Тононе в руки Эшендена.

— Вы?! Что вам надо? — вскричала она.

— Allons, levez-vous,[23] — отрезал один из них. Чувствовалось, что с ним шутки плохи.

— Боюсь, вам все же придется встать, мадам Лаццари, — спокойно сказал Эшенден. — Я вынужден вновь препоручить вас услугам этих господ.

— Но я не могу встать! Я больна, понимаете? Я не в состоянии стоять. Вы что, хотите погубить меня?

— Если вы не оденетесь сами, придется одеть вас нам, и боюсь, у нас это получится хуже. Вставайте, вставайте, не устраивайте сцен.

— Куда вы меня везете?

— Они отвезут вас обратно в Англию.

Один из детективов схватил ее за локоть.

— Не дотрагивайтесь до меня, не подходите ко мне близко! — с остервенением завизжала она.

— Оставьте ее, — вступился Эшенден. — Я уверен, она одумается и поймет, что не в ее интересах доставлять нам столько хлопот.

— Я оденусь сама.

Эшенден наблюдал за тем, как она скинула халат и натянула через голову платье. Затем сунула ноги в туфли, которые были явно ей малы, и причесалась. Время от времени она бросала на детективов быстрый, злобный взгляд. «Интересно, — подумал Эшенден, — хватит ли у нее мужества выстоять до конца?» Р. назвал бы его круглым дураком, но ему почти хотелось, чтобы Джулия не сдалась. Она подошла к туалетному столику, и Эшенден, встав, уступил ей место. Быстрыми, заученными движениями она намазала лицо кремом, затем стерла крем грязным полотенцем, напудрила нос и подвела глаза. Рука у нее дрожала. Трое мужчин молча наблюдали за ней. Она наложила румяна, накрасила губы и водрузила на голову шляпку. Эшенден сделал первому детективу знак, и тот, достав из кармана наручники, направился к ней.

При виде наручников Джулия судорожно отпрянула назад и выбросила вперед руки:

— Non, non, non. Je ne veux pas.[24] Нет, только не это. Нет, нет.

— Идем, ma fille,[25] не валяй дурака, — грубо одернул ее детектив.

И тут Джулия вдруг бросилась Эшендену на шею, словно прося у него защиты:

— Не давайте им увести меня! — закричала она. — Сжальтесь надо мной!

Эшенден попытался высвободиться из ее объятий:

— Больше я для вас сделать ничего не смогу.

Первый детектив схватил Джулию за запястья и уже хотел было надеть на нее наручники, когда Джулия с истошными воплями повалилась на пол:

— Я сделаю то, что вы хотите! Я все сделаю!

По знаку Эшендена детективы вышли из комнаты, а он решил несколько минут подождать — пусть хоть немного придет в себя. Джулия лежала на полу и громко рыдала. Он поднял ее и усадил на стул.

— Что я должна делать? — выдохнула она.

— Написать Чандре еще одно письмо.

— У меня совершенно не работает голова. Я двух слов связать не могу. Дайте мне перевести дух.

Но Эшенден счел, что лучше усадить ее за письмо, пока страх не прошел. Кто знает, что она еще выдумает, когда придет в себя?

— Я вам буду диктовать. Пишите то, что я скажу.

Она тяжело вздохнула, но взяла бумагу и ручку и подсела к туалетному столику:

— Если я сделаю это и… ваш план увенчается успехом, какая у меня гарантия, что вы отпустите меня на свободу?

— Гарантия? Слово полковника. Обещаю вам, что выполню все его указания.