Большая барыня - Василий Вонлярлярский

– Вы слишком скромны, сосед; и в столицах очень часто бедные люди делают блестящие партии, сколько примеров знаю я!

– Бедные, согласен, да бедные эти будут пообразованнее, то есть повоспитаннее меня, ваше сиятельство… и по-французски говорят, и кое-что читали, так, если приоденется да приедет в дом, никому и невдогад, что молодцу дома и перекусить нечего; а мы, ваше сиятельство, только взглянуть на нас, так и виден медведь, если не хуже.

– Никто не мешает вам, Петр Авдеевич, выучиться говорить по-французски, ежели только вы находите это необходимым, – сказала графиня, – это зависит от вас.

– Зависит от меня?

– Конечно; человек с вашим характером достигнет всего, если только твердо захочет.

– Вы не шутите, ваше сиятельство? – опросил Петр Авдеевич.

– Поверьте, нет.

– И ежели бы я только захотел то есть выучиться по-французски…

– Вы бы в самое короткое время стали понимать все, а следовательно, и читать.

Штаб-ротмистр крепко задумался.

На следующее утро, едва солнце позолотило первым лучом своим верхушки дерев и металлические кресты церквей уездного города, как в заставу этого города внеслась уже тройка Петра Авдеевича.

– К городничему, что ли? – спросил Тимошка, оборотившись к барину.

– Нет, нет, – отвечал штаб-ротмистр, оглядываясь кругом, – а как бы то… узнать, где живет тот… как бишь его зовут-то? Лукьян, или нет, Дмитрий Лукьяныч, кажется.

– Смотритель, что ли?

– Ну да, да, да, а ты его знаешь?

– Над училищем что заведует?

– Так, так.

Не отвечая ни слова, Тимошка повернул лошадей вправо, выехал на площадь и, не доезжая дома городничего, обогнул аптеку и пустился вдоль узкого переулка по направлению к ручью.

Штатный смотритель жил на самом живописном месте города; трехоконный дом его, подгнивший снизу и искривленный набок, как бы воткнут был в исходящий угол вала, висевшего над грязною пропастью; перед домом расстилались огороды, испещренные кучами тех веществ, которые внушают невольное отвращение; местами виднелись красноватые остовы падших животных всякого рода, над которыми трудились пестрые стаи одичалых собак; не редко случалось хозяину дома замечать близ самых ворот своих свежие следы волков, но, не имея страсти к охоте, штатный смотритель не обращал на них никакого внимания.

– У себя Дмитрий Лукьяныч? – спросил штаб-ротмистр, с трудом поднимаясь по извилистой тропинке, соединявшей улицу с калиткою дома.

Вопрос этот был сделан Петр Авдеевичем женщине, не совсем старой, не совсем опрятной и не совсем обутой, тащившей за собою из калитки санки, нагруженные не совершенно чистым бельем, прихваченным морозом; на белье сидела девочка, лет трех, в нагольном тулупчике, красном клетчатом платке на кудрявой белокурой головке И с страшною, нечистотою под носом.

– Ходитсё, у дому, у дому, – отвечала женщина, постороняясь, чтобы дать гостю место пройти.

Петр Авдеевич осторожно перелез чрез высокий порог калитки, прошел по доске узкий дворик, заставленный развалинами, и вскарабкался на высокое, сырое и животрепещущее крыльцо; из сеней вылетели ему навстречу две испуганные курицы, а в прихожей встретил его сам хозяин, в ситцевом, коротком, изношенном халате и каких-то суконных башмаках.

Пораженный появлением у себя ненавистного человека, штатный смотритель вытаращил на него глаза и не нашел что сказать.

Заметив впечатление, произведенное прибытием своим, штаб-ротмисгр улыбнулся и начал речь извинением, что беспокоит так рано хозяина, но обстоятельства и покорнейшая просьба, которую имеет объяснить…

– Просьба! у вас, ко мне? – спросил Петра Авдеевича смотритель.

– Точно так, Дмитрий Лукьяныч, и очень важная.

– Милости просим в кабинет, – прибавил хозяин, указывая на дверь в единственный покой свой, не совершенно похожий на кабинеты вообще. Кабинет штатного смотрителя заключал ольховую кровать, покрытую овчинным тулупом, стол, обитый кожей, и черный деревянный диван, ничем не обитый.

– Желал бы я-с получить от вас некоторые сведения, Дмитрий Лукьяныч, – начал Петр Авдеевич, войдя в кабинет.

– Какого рода прикажете?

– По должности, которую вы занимаете, – продолжал штаб-ротмистр, – вам должно быть небезызвестно, каким способом преподается французский язык?

– Француз-ский язык? – протяжно повторил штатный смотритель. – А вам на что эти сведения?

– Крайне то есть нужно.

– Но французский язык преподается просто.

– Как просто?

– Просто-с.

– Как же именно просто?

– Французский язык преподается, как всякий язык, у нас, в училище.

– Ну, как русский, например? – спросил Петр Авдеевич.

– Ну, нет-с, не совсем так; однако же приблизительно; ученикам задается-с урок, и ежели ученик не знает, то, сообразно с уставом уездных училищ, ему…

– Вы не совсем поняли меня, – перебил гость, – я желал бы знать, легок ли способ преподавания и надежен ли учитель вашего училища; вот что мне крайне интересно.

– Учитель? учителя я знаю коротко и могу сказать, что добрый и честный человек; беден, это правда, впрочем, когда бы ни зашел к нему, найдешь рюмку водки и закуска найдется; жена у него хозяйка.

– А кто он?

– Учитель?

– Да.

– Он, бог его знает, кто такой и откуда, а кажется, иностранец, выговор, знаете, не совсем чистый: картавит и не выговаривает многих слов, даже иногда, знаете, смешно делается, когда слушаешь.

– А согласился ли бы он, Дмитрий Лукьяныч, научить французскому языку?

– Кого же это?

– Да уж там все равно.

– Уж не Пелагею ли Власьевну? – заметил смотритель насмешливо.

– О нет, я давно не был у них, и бываю-то редко.

– Давно ли ж это, Петр Авдеич?

– Довольно давно.

– Не поссорились ли?

– Нет, а так, времени нет.

– Новость, коли правда.

– Ей-богу, не лгу, как-то не случается; а познакомив меня с учителем, вы то есть крайне одолжили бы меня, Дмитрий Лукьяныч.

– С большим удовольствием, ничего нет легче, – отвечал вполовину успокоенный смотритель, – хотите, сию минуту пошлю за ним.

– Очень обяжете.

– Сейчас пошлю; он живет с аптекою на одном дворе. Кстати, послать кучера вашего, он мигом слетает; хотите, я растолкую ему адрес? а вы покурите покуда трубочку; табак в столе, без церемонии; вы потрудитесь набить сами, а то людей всех разослал, один сижу.

Послав сани штаб-ротмистра за французским учителем, штатный смотритель возвратился в кабинет свой и издалека завел речь сначала о городничем, потом и о Елисавете Парфеньевне.

– А у нас, в городе, слухи пронеслись было, что в семействе Тихона Парфеньича затевается свадьба, – сказал Дмитрий Лукьянович.

– Не слыхал; не из дочерей ли какая выходит замуж? – спросил рассеянно штаб-ротмистр.

– Уж будто и не знаете, про кого я хочу сказать, Петр Авдеич?

– По совести, не знаю.

– Полно, полно!..

– Ей-же-ей, не знаю и не слыхал ни от кого.

– Небось не были ни разу у Кочкиных-с?

– Быть у них был, бывал и часто; о свадьбе же не говорили.

– Прошу покорно верить вестям; намедни Андрей Андреич уверял достоверно, что и девичник справили.

– Чей же это?

– Пелагеи Власьевны, а знаете ли с кем?

– Понятия то есть не имею…

– Побожитесь!

– Честью уверяю.

– Экой же он вральман, этот старый! как же таки так врать! и вы не сватались даже, Петр Авдеич? – спросил радостно смотритель.

– Я?

– Вы!

– Рехнулся, видно, ваш Андрей Андреич?

– Неужто и в помышлениях у вас не было?

– В помышлениях, правду сказать, не то чтобы не было, да подумал хорошенько…

– Что же, что же?

– То, что, как подумал, знаете, хорошенько, и раздумал.

– Ей-богу?

– Ей-богу, – повторил штаб-ротмистр.

– И так-таки совсем себе раздумали? – спросил Дмитрий Лукьянович, не смея верить благополучию своему.

– Совершенно то есть раздумал, и сами рассудите, какая стать? В женитьбе не полагаю счастья без достатка; на Лизавету Парфеньевну надежда плоха, и свистать придется.

– Истинно свистать пришлось бы, Петр Авдеич.

– Этого, доложу вам, я и боялся.

– Ай да Андрей Андреич, ай да правдивый человек! Вот как посмеюсь над ним, попадись только на глаза, – повторил штатный смотритель, которому эта весть возвратила все утраченные им надежды.

Убедясь, что штаб-ротмистр не соперник ему, Дмитрий Лукьянович расцеловал бы его с горячностью, но ему казалось это неловко; кто мог знать, не вздумалось бы костюковскому помещику одуматься; тогда, раз изменив себе, смотритель не в состоянии бы был поправить дела.

Привезенный Тимошкою учитель французского языка оказался не иностранцем, а просто картавым малым, лет тридцати пяти, с рыжими волосами и с веснушками на лбу и носу; сюртук учителя, застегнутый на все пуговицы, то есть на одну среднюю, свидетельствовал о совершенном отсутствии не помочей, но жилета; исподнее платье преподавателя и обувь, одинаково лоснившиеся, соответствовали сюртуку и представляли обладателя их чем-то очень похожим на грязного лакея.