Утро без рассвета. Колыма - Эльмира Нетесова

— И Кутх услышал. Обратился он к корякам с неба и все слышали слова его: — «Народ мой, терпеливый, смелый и работящий! Я долго наблюдал за вами. Вы трудно жили и не жаловались. В недоеданиях — куска не просили, замерзая, — не выпрашивали тепла, утопая — не хотели спасаться, болея — не просили помощи, умирая — не просили продлить вам жизнь. Вы никогда не обманули друг друга и меня. Никогда не обижали и не воровали один у другого. Вы достойны того, чего вы просите. Будь по-вашему! Имейте детей. Но обращайтесь с ними, как с даром моим, берегите его и будете вечны! За каждого ребенка со всех вас спрошу. Помните! Его слова — мои слова, его желание — мое желание, его слезы — мое горе! Дети в дар вам даны — берегите его больше жизней своих! И помните — плач одного ребенка мне слышнее, чем мольбы целого стойбища!»

Костя смотрел на Уткэт. Раскрасневшееся лицо девушки, будто из седых веков всплывшее вместе с легендой, озарялось отблесками огня. Легенда кончилась. Не проходило лишь ощущение сказки, доброй, мудрой.

— С тех пор первые цветы тундры, первого олешка, любую удачу — посвящают коряки новорожденным. Наши дети всегда живут радостью для всех. И лишь тот дом, то село считается счастливым, какое по утрам будит детский смех, — сказала Уткэт.

— Хорошая легенда. Чистая. Такую бесконечно можно слушать. Под нее расти и жить легко. И ничего не страшно. Прости меня, Уткэт. Я этого не знал. Ты мне побольше рассказывай о своем народе. Взамен тебе мне нечего предложить. Я ничего не знаю. Я иначе жил и рос. И никто мне, верно, не радовался. Ты не обессудь. Я — как коряк без радости. Без дара. Да и нужен ли он мне теперь? Сам не знаю.

Пурга продолжала занудливо скрестись в окно, в дверь, в стены, как одуревший от холода, замерзающий человек, ослепший от горя тычется во все углы найденного дома и никак не может достучаться, дозваться хозяев.

Но и пурга не вечна.

Прошла одна, а за нею и другие. Поселенец уже привык к селу. К людям. К обычаям.

И вот однажды Уткэт пришла в последний раз. Она выходила замуж за охотника и уезжала с ним учиться в Петропавловск. Они посидели немного у печки как раньше. Вздохнув, сказала:

— Последний год ты у нас живешь. Полюбили мы тебя. А вот ты никого не смог. После себя памяти не оставил. Плохо это.

— Не повезло с этим, Уткэт. Не повезло. Но теперь о чем говорить? Времени нет. Последний год. Последнюю путину проживу н уеду. Не надо памяти. Я не стою ее.

В этот год приехали в Анапку сезонные рабочие. Их было пятнадцать мужчин и женщина с сыном. Еще небольшим. Поварихой они ее взяли. Она была одиночка. Без мужа, без родственников. А потому решила, как и все, подзаработать немного за лето. И приехала на путину с сыном. Не с кем было оставить мальчишку.

И поставили всех рабочих на прибрежный лов, организовали вторую рыболовецкую бригаду. Выделили им дом под жилье. Отвели участки лова и, занятые делом, мало заботились о приезжих. Мало ими интересовались. Они работали с утра до ночи. Тоже ведь не гулять сюда приехали. Интересовался ими только Медуза, да и то не ими, а поварихой. Крупной бабой с простым именем — Мария.

Ох и сдобная она, как буханка свежего хлеба, выпеченная из хорошего теста. Белолицая, подвижная, улыбчивая, она целыми днями крутилась около кастрюль, у корыта, с тряпками, веником. Порою не успевала приглядеть за сыном, — шустрым, конопатым мальчишкой, которого не всегда успевала покормить, А он знакомился с селом, с людьми, по-своему — по-детски неумело. Подходил и к Косте. Колупаясь в носу, молчал. Потом в разговор вступил. После и вовсе зачастил. Относил матери то флакончик духов, поверив по-детски, что его мать — красивая. И не зная истинной причины таких подарков, радовался, что не только он, а кто-то еще полюбил его мать. И пряча за пазуху лупастую косынку, предназначенную ей, веселым козленком скакал к матери на одной ноге.

Мария, ни от кого никогда не получавшая подарков, не могла от них отказаться. Хотя и понимала, чего хочет от нее Чумаев. И однажды, улучив минуту, он пришел к ней. Обнял за круглые плечи-булки. Она не оттолкнула. Но и не обрадовалась. Устало присела на скамью.

— Костя, не могу я. Одна ошибка была. Но она и в отраду. Сын есть. Но без отца. Теперь не для себя, для него живу. Не хочу себе — ему бы вот жизнь облегчить. Чтоб не мучился. Свяжусь с тобой — мальчишке еще одно горе. Мало ли ему о себе слышать приходится, что он нагулянный, так и обо мне узнает еще. Не надо. Не меня, его пощади.

И отступил Медуза. Во второй раз отступил. Не стал брать силой против желания. Досадливо крякнув, ушел, И никогда больше не приходил к Марии, не приставал к ней.

А мальчишка, переставший получать от него подарки для матери, сам собирал цветы в тундре и относил их матери, говоря, что это ей передал дядя Костя.

Зачем он это делал? И сам не знал: может жалел усталую, сбившуюся с ног к концу дня мать свою, хотел обрадовать ее не только своею, но и заботой, вниманием чужого человека. Ведь рыбаков любили и ждали дома. А вот его мать… Пусть хоть так.

Мальчишку мужчины не замечали. Не видели его. Лишь иногда, когда, разыгравшись, он заразительно смеялся — его обрывали. Заставляли играть потише. И он, понурившись, обидчиво уходил на улицу.

Никто не баловал его. Не занимался с ним. Никому до него не было дела. Рыбаки говорили о своих детях. Им покупали обновы, конфеты и отсылали в посылках. Им, а не ему, берегли красивые ракушки. Им писали письма. И получая ответы, читали вслух, восторгаясь умом детей, оставшихся дома. Они жили ими. А он… Слушал. Долго. Молча. Внимательно. И жгуче завидовал тем. Знал, что у них есть отцы и они любимы. Они, а не он.

Мальчишка выходил из дома. Тихо прикрывал за собою дверь, чтоб не услышать окрика и оставить уход незамеченным. Чтоб не догадались рыбаки, почему он ушел. Им незачем было знать об этом.

А он убегал далеко за село. Где никто не мог увидеть его или услышать. И упав на кочку, обхватывал ее руками и долго тихо плакал. Плакал от своего, понятного ему одному горя. Плакал, как взрослый, как мужчина, понимающий, что изменить ничего он не н силах.

Пролежав так до темноты, он бежал обратно, не желая чтоб мать Беспокоилась о нем. Знал, что ей не легче. А труднее. Он не хотел огорчать ее еще сильнее и берег, как умел. Он никогда не жаловался, оставаясь голодным. Мужчины, забывая о нем, съедали все. И мальчишка, понимая мать, ел хлеб, посоленный крупной солью, запивая по водой. И успокаивал мать, что поел с дядей Костей, которого он, если честно говорить, уже неделю в глаза не видел.

Но вот однажды, когда проливные дожди насквозь промочили тундру и в ней не осталось и сухого клочка земли, побежал мальчишка к морю. Долго брел берегом. И усталый сел на бревно, выброшенное приливом.

Море было такое серое, грязное, что если на него долго смотреть. начинало тошнить.

А мне мама костюм купит, — говорил Митька морю.

Шипищ, — недовольно ворчало оно.

— А еще коньки — дутыши.

— Шш-иш.

Мальчишка высовывал язык и дразнил море:

— И не шшш, а и пальто купит. И конфет. Целый килограмм.

— ш-ш-ш.

— Не шшш. Вот вырасту, никому не дам обижать мамку, — сказал Митька.

Вдруг кто-то неожиданно погладил его по голове. Мальчишка посмотрел и вобрал голову в плечи. Боялся пошевелиться и увидеть за окном морское чудище. О котором он так много читал в сказках.

Он думал, что так далеко никто не может прийти и он здесь один на один с морем.

Но вдруг это чудище проглотить его хочет? А он сидит и не убегает. Надо хоть оглянуться. И — не осмелился.

За спиною Митьки стоял Чумаев. Он возвращался последним с участка лова. Надо было раскинуть сети, чтоб просохли к утру, не гнили. Вот и задержался. Шел не торопясь. А тут Митька. С морем ругается. Да как!

Сел рядом на бревно. Закурил. Мальчишку к себе прижал. Укрыл пиджаком. Тот дрожал от холода. К Косте прильнул осторожно. Потом согреваться стал. Доверился. И заснул.

Чумаев осторожно поднял его на руки. В село понес. Бережно охранял дыхание спящего. А оно щекотало щеку, ухо, шею. От него было так тепло, что оттаявшее сердце бывшего вора заставило тихонько напевать:

На берегу стояла крошка Мэри…

И устыдился. Ни одной путевой песни не знал. Одни блатные, для дитенка совсем непригодные. Он словно с фонарем по закоулкам памяти своей бродил. Слышал, будто матери поют детям. Чтоб лучше им спалось. Чтоб сны добрые слетались к ребятишкам. И запел, что счел более подходящим:

Шаланды полные кефали,

В Одессу Костя приводил, И все биндюжники вставали —

Когда в пивную он входил. Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика,

Но и Молдаванка и Пересыпь, Обожали КостюМоряка…