Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

— Все это хорошо, — прервал его Давид, — но ты лучше расскажи, что нынче делает твой хозяин?

— Что может делать орел с перебитыми крыльями? Владения его отца захватил мелик Франгюл. Князю негде голову приклонить. Ему остается, подобно Кёроглы[51], скитаться с места на место и мстить, наказывать за злодейства и бесчинства, где только столкнется с ними.

— Есть у него под рукой люди?

— Небольшой отряд, но стоит тысячи человек. Все отборные храбрецы из наших краев, преданы ему душой н телом.

— Ты тоже из них?

— Да.

Разговор с соотечественником доставлял Давиду Беку большое удовольствие. Он как бы частично утолял накопившуюся с годами тоску по родине. Давид велел нарочному сесть рядом, и тот устроился у костра на подстилке.

Агаси поразил непритязательный образ жизни Давида Бека. Он ожидал увидеть прославленного полководца грузинского царя в роскошном дворце. Но что он видел? Жалкую лачугу, как у последнего крестьянина в Сюнийском крае. «Как же бедна эта страна, если ее видный государственный муж живет в таких условиях! — думал Агаси. — Каково же тогда положение простого народа?»

Его размышления прервал Давид Бек, спросивший, в каких отношениях мелик Франгюл и Давид Отступник.

— Они грызутся, как две собаки, — ответил Агаси, — и каждый старается вырвать у другого кость.

— К кому же из них больше милостив Фатали-хан?

— Хан блюдет свою выгоду — кто больше даст, к тому и прислушивается.

В доме у Бека проживала грузинская семья из крепостных его собственной деревни, полученной в дар от грузинского царя за одержанную им блестящую победу над лезгинами. Семья вела хозяйство Бека: невестка и дочери были служанками, а мужчины — слугами. Не стесняясь, по-домашнему, они то и дело входили и выходили из комнаты. Бек велел приготовить ужин.

Женщины подошли к костру, придвинули друг к другу лежавшие на полу поленья, и огонь разгорелся, распространяя вокруг приятный свет. Над костром свисали цепи, вроде тех, на которых держатся светильники Они переходили в загнутые крючья, на них подвешивались большие и малые котлы, если требовалось сварить еду. Женщины подтащили котлы, и начались приготовления к ужину.

— Зажарьте несколько фазанов из тех, что сегодня принесли, — сказал Давид женщинам.

— Твоя воля, господин, — радостно ответили те и, рассевшись прямо на голом полу вокруг огня, начали тут же ощипывать фазанов, которых принес с охоты Бек.

Давид продолжал беседу с гонцом о делах Сюника. А между двумя молоденькими женщинами шел другой, не менее интересный разговор.

— Какие красивые перья! — в восторге произнесла одна из них, по имени Тина. — Соберу, набью подушку, подложу под голову и буду сладко-сладко спать. — Сказав это, молодая женщина приложила ладонь к уху, закрыла красивые глазки и склонила голову набок, показывая, как чудесно она будет спать. Это вызвало зависть ее товарки Даро, она сильно толкнула Тину в бок и сказала:

— Ах ты, собачье отродье, разве мне не хочется подушки? Все для тебя, все для тебя! Я тоже хочу!

— Ты небесного огня хочешь и чертовой напасти! — ответила та, не замедлив в свою очередь толкнуть Даро. — К твоей обезьяньей голове больше бы подошла набитая соломой подушка.

Она явно преувеличивала. Даро вовсе не была похожа на обезьяну, наоборот, у нее было более свежее и приятное личико. Нанесенное оскорбление и боль в боку разъярили Даро. Обеими руками она схватила Тину за косу и так сильно дернула, что та едва не упала в костер.

— Вай, вай! — запричитала Тина и тоже вцепились в волосы Даро.

Они принялись таскать друг друга за волосы. Шум привлек внимание Давида. Но, видимо, подобные сцены повторялись часто, и он не придал этому особого значения, только прикрикнул на них:

— Тина, Даро, что случилось? Здесь не место для драк. Если хотите задушить друг друга — выйдите отсюда!

Пока женщины, для соблюдения приличий, собирались перенести свою свару в другое помещение, подоспели их мужья. Взяв из дров, заготовленных для костра, по дубинке, они стали колотить своих жен.

— Бесстыжие, — приговаривали мужья, — нашли время для ссор! Вы что, не видите, у нашего господина сегодня гость?

Словно скромное поведение следовало соблюдать только при гостях. Наказание подействовало, и женщины решили отложить сведение счетов до более удобного случая. Мир был бы восстановлен, если бы не вбежала разъяренная свекровь, блюстительница порядка в доме, старая Кетеван. Она вырвала у мужчин палку и стала довершать начатое ее сыновьями. Невестки подняли страшный визг.

— Вот вам, вот вам! — говорила взбешенная старуха, избивая их.

— Довольно, успокойся, Кетеван, — произнес Бек с досадой.

— Мало бьем их, мой господин, — ответила добросердечная Кетеван, не унимаясь. — Уж сколько дней не колотили, вот они и взбесились. Пороть их надо, все время.

— Прекрати! — приказал Давид.

Но рассерженная старуха решила сделать выговор своему хозяину:

— Это все ты виноват, господин, — сказала она, укоризненно покачав головой, — все из-за твоей мягкости. Если бы ты, как другие господа, наказывал их, они б так не обнаглели. Не одни мои невестки, весь народ в деревне распустился, и только оттого, что ты не велишь их бить. Такого хозяина я еще не видывала. Посмотри на нашего соседа Гиоргия — как он мучает своих крепостных. Потому-то его все и боятся.

Давид только улыбнулся в ответ. Крепостничество довело этот жалкий народ до скотского состояния, и битье считалось здесь единственным способом держать людей в повиновении. Удивительнее всего было, что и сами крестьяне привыкли к этому и считали странным, когда их не пороли.

Агаси не знал грузинского языка и не понимал, о чем они говорят. Но то, что он увидел, произвело на него удручающее впечатление. «Что за бесстыжие женщины и что за дикие мужчины, — думал он, — мало того, что женщины разговаривают при незнакомых мужчинах и ходят с открытыми лицами, да еще не стесняясь, грубо ссорятся и дерутся». Он вспомнил застенчивых сюнийских женщин, которым не полагалось разговаривать с посторонними мужчинами или показывать им лицо. Здесь же Агаси видел совсем иные нравы и воспринял эту страну как край дикарей.

Однако замечание старухи не лишено было оснований. Давид и в самом деле мало разбирался в хозяйстве и семейных делах. Подчас и великие государственные умы диктующие миру законы, у себя дома не могут навести порядок. Человек военный, Давид не уделял внимания дому. Он бывал рад, когда его оставляли в покое наедине со своими думами. И его доброе лицо, слегка омрачившееся, приняло прежнее выражение, как только кончились шум и переполох.

Тина и Даро, точно дети, уже забыв, как они дергали друг друга за косы, теперь мирно беседовали, говорили друг другу ласковые слова, смеялись и улыбались, продолжая ощипывать фазанов. Видимо, сердцам их была чужда злопамятность, и они не знали, что такое обида.

— Тина, милая, — сказала Даро, движением бровей указав на Агаси, — откуда приехал этот человек? Глянь, какие у него красивые усы!

— А глаза еще лучше, — вполголоса произнесла Типа, — и крепостных у него, наверное, видимо-невидимо.

— Потому-то наш ага оказывает ему такие почести. Видать, из благородных, среди наших тавадов[52] таких мало. А как одет! — сказала Даро с восхищением.

Агаси был одет в архалук и чуху из домотканой шерсти, которую носят в Сюиике все крестьяне, однако эта одежда привлекла внимание молодых женщин потому, что в их стране так одевались только помещики — тавады, и то в особо торжественных случаях.

Женщины кончили ощипывать фазанов, выпотрошили, вымыли их и, нанизав на шампуры, поднесли к огню. Шампуры подвешивали на цепях, спускавшихся с потолка и, поворачивая их, постепенно и равномерно поджаривали мясо. Еще несколько минут назад разъяренная Кетеван, ныне в прекрасном расположении духа занялась котлами, которые висели над костром. Варево издавало меланхолическое бульканье и распространяло вокруг соблазнительный аромат. Молоденькие девушки бегали взад-вперед, выполняли разные поручения старухи. Вместо свечи в руках у них были сосновые лучины, наполняющие комнаты приятным запахом смолы. То были дочери Кетеван — Софио, Пепело и Нино. Эти веселые простодушные создания, одетые в длинные ситцевые платья, бегали босиком вокруг костра, и хотя старуха время от времени ворчала на них, это нисколько не мешало их беспричинному жизнерадостному настроению.