Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

Юноша рыдал и, казалось, говорил: «Пусть будет свидетельницей святая земля родины, в которой лежат ваши тела, пусть будут свидетелями деревья в лесу, простирающие тень над вашей могилой, пусть будут свидетелями армянские горы и населяющие их злые и добрые духи, очевидцы ваших мук, пусть будет, наконец, свидетелем это жестокое небо, вдыхавшее жертвенный дым ваших тел и оставшееся равнодушным к вашим страданиям, — я клянусь очагом армянского крестьянина, поруганной честью армянки, сохой и потом земледельца, священной землей родины, попираемой пятой чужеземца, и этой могилой, в которой погребены ваши тела, — я буду мстить!.. Мстить за зло, угнетение и тиранию! С этой минуты я даю обет до последнего вздоха бороться за освобождение родины. Только тогда обретут покой ваши кости, когда над ними повеет живительным, мирным ветром свободы!..»

Юноша не произнес ни одного из этих слов. Но они бушевали в его груди, из глубины могилы их внушали души отца и матери, родных и близких. Он был не настолько юн, чтобы не осознать всей тяжести деспотии. Раны на теле еще не совсем зажили, а сердце горело жаждой мщения. Он в последний раз поцеловал могилу и поднялся.

— Прощай, дорогая матушка, прощай, дорогой отец, прощайте, милые родные! — произнес он и удалился.

В шатре Ахмеда его давно уже ждала Сюри. Старик евнух сильно беспокоился. За все дни, что юноша жил у него, еще ни разу не случалось, чтобы он куда-нибудь уходил. Где же он? Никто из слуг старика не видел, чтобы он выходил из шатра. И Ахмед терялся в догадках.

Полог шатра был приспущен. Госпожа сидела на ковре, а старик стоял возле нее. Оба напряженно молчали. Далеко в лесу наготове ждали провожатые и кони. Ночь проходила, пора было отправляться, чтобы еще до рассвета оказаться вдали от становища хана.

— Ну куда он пропал? — с нетерпением спросила госпожа. — Уж не случилось ли с ним беды?

— Здесь все возможно, госпожа, — понуро ответил старик, — здесь даже птица в гнезде не чувствует себя в безопасности.

Залаяли собаки. Старик вышел. Через несколько минут он радостный вернулся вместе с юношей. Но бледное лицо молодого человека не выражало никакой радости: в больших черных глазах застыла глубокая скорбь.

Его прекрасный облик восхитил госпожу; нежное, любящее сердце Сюри наполнилось тем сладостным чувством, которое овладевает сестрой при виде брата, с которым она была разлучена долгие годы: «Как прекрасен мой брат и как вырос!» — сказала бы сестра и обняла его. Но ничего этого Сюри не сказала. Юноша не был ей ни братом, ни родственником, а сиротой, потерявшим родных и чудом спасшимся от смерти… И это вызывало в госпоже глубокое чувство сострадания.

— Как его зовут? — спросила она у евнуха.

— Давид, твой слуга, — ответил старик.

— Давид! — воскликнула Сюри с явной неприязнью, точно сожалея, что этот невинный юноша носит имя ее злодея отца.

Но молодой человек не знал, куда деваться от смущения, — такая нарядная, красивая женщина обратила на него внимание. Естественно, она из ханского гарема. Но неужели в персиянке могли таиться теплые чувства к несчастному юноше-армянину? Однако старик евнух тут же пояснил, что эта женщина — христианка и объяснил, чья она дочь.

В сердце юноши словно вонзили нож — он услышал имя человека, ставшего палачом его отца и матери. И она — его дочь? Все ее достоинства померкли в его глазах. Он смотрел на нее, как на врага, был готов растерзать ее. Давид повернулся, чтобы уйти.

— Мне понятно твое негодование, благородный юноша, — сказала Сюри и взяла его за руку, — но разве повинна несчастная дочь в грехах отца-лиходея? Однако я верю в божье правосудие и надеюсь на возмездие — гонимые будут вкушать свободу, гонители понесут наказание…

— На каком свете? — спросил юноша, который не вполне еще справился со своим волнением.

— На этом, — ответила женщина тоном пророчицы, — чаша горечи переполнена, еще капля — и она прольется…

— Верю твоему пророчеству, госпожа, — воодушевленно сказал молодой человек, взял се руку и поднес к губам. — Ты сейчас произнесла слова, которые несколько минут назад донеслись до меня из могилы моих бедных родителей. Кто-то будто нашептывал мне: «Чаша горечи переполнилась…» Да, я услышал призывный голос и поклялся бороться с поработителями до самой смерти.

Юноше и в самом деле казалось, что он слышит эти слова не впервые, что они прозвучали в его ушах, когда он лежал, горько рыдая, на могильном холмике своих родных. Ныне он слышал их из уст этой женщины.

Старый Ахмед напомнил, что пора отправляться. Но госпожа была крайне взволнована словами юноши — «я поклялся бороться с поработителями до самой смерти». Что внушило этому юному сердцу чувство мести — трагическая кончина родителей или тяжелое положение родины? Вот о чем думала Сюри. Ей хотелось бы еще долго говорить с этим рано познавшим горе молодым человеком, по Ахмед вновь вспомнил, что пора идти.

— Твоя клятва, — сказала Сюри, взяв юношу за руку, — должна быть обетом всех армян, кому дороги мысли о спасении родины. Пусть даже столь решительно поклясться побудила тебя гибель родителей, — все равно, народ мучается теми же муками, горит в том же пламени, что пожрало твоих несчастных родителей. Пламя это оставило на своем теле раны. Всякий раз, глядя на следы ожогов, помни, что это печать твоей клятвы. И не забывай, — ты будешь грешен перед богом и душами твоих родных, если не выполнишь обещание, данное на их могиле.

Юноша безмолвно слушал наставления госпожи, точно паломник заветы жрицы. Сюри сказала, что разные печальные обстоятельства вынуждают временно удалить его из родного края, они обсудили этот вопрос с главным евнухом и решили отправить ею в Грузию. Ему дадут рекомендательное письмо, а там уж он найдет покровительство и защиту у одного князя, занимающего высокую должность при грузинском дворе. Она обещает свою помощь молодому человеку — в любое время, если будет в чем-нибудь нужда, он может обратиться к ней.

— А пока что вместе с благословением я даю тебе этот кошелек, он пригодится на чужбине, — закончила Сюри.

— Мне довольно и твоего благословения. — ответил юноша и отказался принять дар, — мой отец позаботился обо всем, что нужно для путешествия.

Последние слова относились к Ахмеду, которого Давид отныне считал своим отцом и чьих благодеяний не мог забыть. Но Сюри настояла, тогда он взял кошелек и поцеловал ей руку.

Занятые беседой, они не заметили, что погода изменилась. Черные тучи затянули небо, сильный ветер, волнующий деревья, грозил перейти в ужасную бурю. Лес грохотал от бьющихся друг о друга ветвей, горы рокотали, иногда ночную тьму прорезала молния. Казалось, наступил конец света, и вселенная напрягалась в ожидании катастрофы. Дождя пока не было, только иногда крупные капли, заносимые мощными воздушными потоками, били в лицо, как пули. Сюри посоветовала Ахмеду отложить путешествие. Старик согласился.

— Сегодня ночью самое удобное время, — решительно возразил юный Давид. — Мне по душе такая погода. Я хочу ехать.

— Ты еще очень слаб, — сочувственно заметила Сюри, — в горах во время бури очень холодно, можешь заболеть.

— Есть и другая опасность, — добавил старик Ахмед, — если дождь перейдет в ливень, река в ущелье разольется.

Но Давид был тверд в своем намерении, он сказал, что ничто не помешает ему немедленно отправиться в путь. Он задыхается, все здесь отзывается в его сердце болью и горечью.

Сюри понимала, чтó заставляет его спешить, и решила не перечить, а в остальном положиться на провидение.

— Где твои люди и кони? — спросила Сюри евнуха.

— Надежно укрыты в лесу.

— Приготовься проводить молодого человека, Ахмед, и пусть свершится божья воля, — произнесла Сюри с глубокой верой, — может, господь нарочно наслал бурю, чтобы загнать персов в шатры и Давид смог бы скрыться незамеченным.

Пройдя в тайник, отделенный занавеской, старик вынес оттуда пару пистолетов и саблю, которую он сам прикрепил к поясу Давида, словно посвящал юношу в рыцари.