Черная беда - Ивлин Во

- Думаю, ты права. Эта ее "Панорама", над которой она корпит днями и ночами... Только напиши Харриет сама, а то у меня дел по горло. Надо подумать, что сказать епископу...

Но на следующий день Пруденс и Уильям все же поехали кататься на пони. У Пруденс было назначено свидание с Бэзилом.

- Послушай, Уильям, из города ты поедешь по улице, которая проходит за баптистской школой и еврейскими скотобойнями. Потом - мимо тюрьмы для смертников и инфекционной больницы.

- Хорошенький же ты мне придумала маршрут!

- Не злись, милый. Иначе ведь тебя могут увидеть. Когда минуешь арабское кладбище, можешь ехать куда хочешь. Жди меня в пять часов возле дома Юкумяна.

- Отличная меня ожидает прогулка! На двух пони. Попробуй удержи Забияку!

- Не выдумывай, Уильям. Ты же прекрасно сам знаешь, что Забияка тебя слушается. Кроме тебя, я бы никому ее не доверила. Не могу ведь я оставить Забияку перед домом Юкумяна - это же неприлично, пойми!

- А, по-твоему, прилично заставлять меня целый день таскаться по жаре на двух лошадях, пока ты будешь лежать в постели с этим типом, который, ко всему прочему, перебежал мне дорогу?

- Уильям, не сердись. Никто тебе дорогу не перебегал, не сочиняй. Наверняка за полгода я тебе до смерти надоела.

- Уж ему-то ты точно надоешь. И очень скоро.

- Скотина.

Бэзил по-прежнему жил в большой комнате над магазином господина Юкумяна. На задний двор, заваленный ржавым железом и мусором, выходила веранда, на которую со двора можно было подняться по внешней лестнице. Пруденс прошла через магазин, вышла во двор и поднялась по лестнице. От табачного дыма в комнате нечем было дышать. Бэзил, в рубашке с засученными рукавами, сидел в шезлонге и курил манильскую сигару. Когда Пруденс вошла, он встал ей навстречу, запер за ней дверь и бросил окурок в наполненную водой сидячую эмалированную ванну. Окурок зашипел, погас и, постепенно размокая, стал плавать в мыльной воде. В комнате стоял полумрак. На доски пола и на старые пыльные циновки сквозь щели в ставнях падал солнечный свет. Пруденс неловко остановилась посреди комнаты с шляпкой в руке. Оба молчали. Пруденс заговорила первой:

- Ты мог бы побриться. - И добавила: - Помоги мне снять сапоги.

Во дворе госпожа Юкумян громким голосом отчитывала козу. Полоска света из окна медленно передвигалась по полу. От размокшего окурка вода в ванне постепенно потемнела.

Стук в дверь.

- Господи! - воскликнула Пруденс. - Неужели это уже Уильям?

- Мистер Сил! Мистер Сил!

- В чем дело? Я отдыхаю.

- Вставайте, - раздался за дверью голос господина Юкумяна. - Вас по всему городу ищут. Даже после обеда поспать не дадут!

- Что им надо?

- Император хочет немедленно вас видеть. У него очередная идея. Очень современная и очень важная. Какая-то шведская стенка, будь она неладна!

Бэзил поспешил во дворец и нашел своего повелителя в состоянии крайнего возбуждения:

- Я тут читаю одну немецкую книгу. Мы немедленно должны издать декрет... повсеместные занятия физкультурой... Все население, каждое утро понимаете? Нам необходимы рекомендации из Европы. Свяжитесь со специалистами. Пятнадцатиминутная утренняя гимнастика. И пение хором. Это очень важно. От этого зависит здоровье нации. Я об этом уже давно думаю. Почему в Европе нет холеры? Потому что там поют хором и занимаются утренней гимнастикой... И бубонной чумы тоже нет... И проказы...

Вернувшись в посольство, Пруденс вновь открыла "Панораму жизни" и начала писать: "Влюбленная женщина..."

- Женщина, - сказал мистер Юкумян. - Вот что надо Сету, чтобы он успокоился. Всюду сует свой нос. Послушайте меня, мистер Сил, если мы подыщем Сету женщину, наша модернизация пойдет как по маслу.

- На худой конец есть Фифи.

- Нет, мистер Сил, она ходила к нему, когда он был еще маленьким мальчиком. Вы не беспокойтесь. Я все устрою. В лучшем виде.

С тех пор как император ознакомился с книгами, присланными ему из Европы с последней почтой, его вмешательство в работу министерства становилось несноснее день ото дня. Хуже всего было то, что подготовка праздника противозачаточных средств отнимала немало сил и нервов, причем император, несмотря на постоянно поступающие протесты, продолжал проявлять к празднику повышенный интерес. Площадка, которая должна была образоваться на месте снесенного англиканского собора, уже была, по его приказу, названа площадью Мэри Стопс[15].

- То ли еще будет, когда он изучит психоанализ, - мрачно заметил Бэзил, живо представив себе бульвар Крафта-Эббинга[16], авеню Эдипа и скатофиликов[17].

- Если в самое ближайшее время мы не найдем ему женщину, он изучит все современные науки, - сказал господин Юкумян. - Вот очередное письмо от наместника папы. Если заранее не заказать эти штуки из Каира, весь праздник пойдет насмарку. Но учтите, противозачаточные средства - не сапоги, съесть их нельзя, придется по назначению использовать.

Противников праздника набралось немало, и настроены они были весьма решительно. Возглавил оппозицию граф Нгумо, у которого имелось сорок семь братьев и сестер (правда, большинством из них, когда граф унаследовал титул, пришлось пожертвовать) и который был отцом более шестидесяти сыновей и бессчетного числа дочерей. Потомство было его гордостью и постоянным предметом хвастовства; достаточно сказать, что у себя при дворе граф специально держал семерых менестрелей, которые, когда Нгумо собирал друзей, пели застольные песни на эту тему. Находясь в расцвете сил и имея на своем счету столь громкие победы, он ощущал себя в преддверии праздника израненным воином в окружении пацифистов, его репутации был нанесен тяжкий удар, его блестящие заслуги замалчивались самым злостным образом. Нововведения императора подрывали основы существования земельной аристократии, и граф выразил общее мнение, когда, под одобрительное мычание своих соратников, пригрозил кастрировать всякого, кто посмеет в его владениях воспользоваться этими новомодными и нечестивыми приспособлениями.

Что же касается более утонченного столичного общества, которое объединилось вокруг виконта Боза и состояло из чернокожих космополитов, придворных, младших отпрысков знатных семейств и нескольких представителей загнивающей арабской интеллигенции, то оно, хотя и не было настроено столь агрессивно, как земельная аристократия, в принципе также выступало в поддержку Нгумо; столичная знать вяло обсуждала проблему контроля над рождаемостью в салоне мадам Фифи и в большинстве своем придерживалась той просвещенной точки зрения, что, разумеется, подобные "меры" всегда были им известны, однако рекламировать их нецелесообразно - в лучшем случае противозачаточные средства будут применяться средним классом. Так или иначе, мнение этих людей никогда не пользовалось популярностью среди простого населения, а потому их достаточно лояльная позиция едва ли могла склонить общественное мнение на сторону императора.

Церковь же не скрывала своего резко отрицательного отношения к противозачаточным средствам. Никто не мог обвинить несторианского патриарха в религиозном фанатизме (напротив, в карьере его преосвященства бывали случаи, когда с трудом удавалось избежать большого скандала), однако жизнелюбие сочеталось у него с безупречным служением Богу: человеческие слабости у патриарха могли быть, но теологические - никогда. Всякий раз, когда возникал богословский спор и требовалось его веское слово, патриарх с готовностью забывал про удовольствия и непреклонно отстаивал религию предков. Был случай, когда митрополит из Матоди объявил себя четвертой ипостасью Святой Троицы; в другой раз один приходский священник неверно истолковал богочеловеческую природу Христа; в провинции Мхомала распространилась нелепейшая ересь, будто у пророка Исаии были крылья и он жил на дереве; в Попо во время посвящения местного священника в сан епископа несколько человек было принесено в жертву - по всем этим, а также по многим другим вопросам патриарх неизменно стоял на строго ортодоксальной позиции.

Когда же возникла проблема контроля над рождаемостью, его преосвященство вполне недвусмысленно дал своей пастве понять, какого ей следует придерживаться мнения. В качестве главы господствующей Церкви он созвал совет, на котором присутствовали верховный раввин, старейшина мормонов, а также представители всех имевшихся в империи вероисповеданий за исключением англиканского епископа, приславшего вежливый отказ, где говорилось, что, поскольку его прихожане - в основном англичане, которые знакомы, причем не понаслышке, с этой проблемой, а потому едва ли будут недовольны новой политикой императора, в его участии необходимости нет, однако он желает его преосвященству всяческих успехов на поприще защиты института семьи и очень просит за него помолиться. Епископ также писал, что с прогрессистами, которые угрожают снести англиканский собор, у него свои счеты и ему бы не хотелось переключаться на совсем другое дело, сколь бы благородным оно ему ни казалось.