Грустная история со счастливым концом - Юрий Герт

И когда стали собираться ребята, когда собрался уже весь класс — Маша все плакала, никак не могла остановиться, а это был небывалый, удивительный случай — чтоб плакала Маша, и все с откровенной неприязнью смотрели на Риту, ведь их застали вдвоем. Никто не знал, в чем дело, но все сочувствовали Маше, все осуждали Риту, тем более что у нее вообще не было в классе друзей. И она уже думала не об истине, а о том лишь, чтобы не оказаться с глазу на глаз с целым классом — жутко было представить, как бы все на нее накинулись, — на нее и теперь смотрели так, что дай только Маша повод... Но повода Маша не дала, и это оказалось единственным, в чем Рите повезло тем утром...

Тогда она отправилась к Теренции Павловне, классной руководительнице девятого «Б». Собственно, даже не отправилась — ей и отправляться никуда не надо было, потому что Теренция Павловна сама пришла в девятый «Б», когда начался урок физкультуры. Она сюда пришла для того, чтобы в тишине и уединении произвести подсчет баллов, которые получил ее класс по всем показателям, предусмотренным экспериментом, и принесла с собой маленькие портативные счеты, пластмассовые, с косточками-бусинками. В связи с вычислительными операциями, которыми занимались теперь учителя, завхоз Вдовицын закупил на базе три или четыре десятка счет, но то были обыкновенные, грубые, конторские счеты, и Теренция Павловна купила себе в «Детском мире» миниатюрные, игрушечные, однако, вполне пригодные для работы.

Что же до Риты, то она сказала преподавательнице физкультуры, что плохо себя чувствует, недомогает, что у нее озноб и кружится голова, и вернулась в класс из спортзала как раз в тот момент, когда Теренция Павловна, держа в одной руке надкушенный пончик из школьного буфета, другой уже начала пощелкивать красно-белыми бусинками.

Рита сначала извинилась, что отрывает Теренцию Павловну от ее важного, требующего сосредоточенности занятия, а потом села напротив Теренции Павловны, тяжело вздохнула и рассказала ей всю-всю горькую правду про Таню Ларионову...

Стоит ли говорить, что чудный, свежий, воздушный пончик так и остался недоеденным, стоит ли описывать, как выпал он из ослабевших пальцев, Теренции Павловны, и как он лежал на тетрадке с аккуратными графами для подсчетов и вычислений, и как от него расплывалось, растекалось по странице, пропитывая ее насквозь, масляное пятно — все это свободно представит себе сам читатель, а заодно — и тон, которым Теренция Павловна произнесла: «Какой ужас!..»

Да, именно эти слова произнесла она, едва Рита начала свой рассказ, и она эти слова повторяла много раз, и с каждым разом Рита обретала все более уверенности, а голос ее — звучности и вдохновения...

Надо сказать, что Теренция Павловна была из тех учителей, которые любят, чтобы их любили. Однако, вопреки желанию Теренции Павловны, ее не любили в девятом «Б». Всем казалось, что за ее откровенностью кроется хитрость, за простодушием — расчет, за непосредственностью — игра в непосредственность... Эти же качества подозревала в ней и Рита, однако на них-то и надеялась она теперь...

Но, как мы увидим, она, в общем правильно оценивая некоторые стороны характера Теренции Павловны, кое в чем, однако, их переоценила.

Итак, Теренция Павловна сказала: «Какой ужас!» — и на этот раз она не лицемерила... То, что она услышала от Риты, действительно представилось ей ужасным!

И тут она посмотрела на пончик, на тетрадку, на страшное, неуничтожимое пятно...

— Как же так? — сказала Теренция Павловна.— Как же так?.. Ты только подумай, девочка моя, что ты такое говоришь? Ведь ты представляешь, что это значит?.. Для нашего класса? Для школы? Для всех?.. Ты представляешь?..

— Я представляю,— сказала Рита, но не так уверенно, как ей бы хотелось.

— Вот видишь,— сказала Теренция Павловна,— ты представляешь! Но если ты представляешь, то как же ты можешь так говорить?.. Ведь ты же помнишь, как об этом писали в газете? Ведь ты это помнишь?..

— Помню...

— Вот видишь, ты сама все помнишь! И не только в газете... А наша школьная линейка, первого сентября?.. Ведь это же было так празднично, так трогательно, так... Эти флаги, эти лица, эта тишина?..

— Я помню,— сказала Рита, у которой уже туманилось, кружилось в голове. — Я все помню, но ведь, Теренция Павловна...

— Нет, нет, ни слова больше, девочка моя! Ни слова, ни слова больше!.. Конечно, я понимаю, все, абсолютно все могут ошибаться, и я могу ошибиться, и ты можешь ошибиться, и кто, кто только не может ошибиться!.. Но ведь если все могут ошибиться, то и ты, и ты можешь?.. Ведь ты можешь ошибиться?..

— Могу...— сказала Рита. Она видела уже Теренцию Павловну как бы сквозь мутную пелену, и эта пелена то сгущалась, наползая на саму Риту, то редела, и тогда сквозь нее проступали черные, огромные, вибрирующие от страха зрачки.

— Но если ты сама все понимаешь, не будем больше об этом говорить! Я очень тебя прошу!..

И Рита с отчаянием увидела, что напрасно искала у Теренции Павловны поддержки... Но она была сообразительной девочкой! Она знала теперь, у кого эту поддержку надо искать!..

...Андрей Владимирович Рюриков дослушал ее до конца, не перебивая, и тут она вполне оправилась после разговора с Теренцией Павловной — сумятица в душе ее улеглась, и Рита дала волю своим чувствам! С первого же мгновения, с того мгновения, как она упомянула о Платоне и об истине, которая дороже дружбы — ей очень кстати пришло это на ум, о Платоне и об истине — у нее дрогнули ноздри и они продолжали дрожать все время, пока она говорила,— а она знала, какое это производит впечатление — когда вздрагивают ноздри, и пламенеет взгляд, и на лбу, как бы от ветра, бьется завитая в колечко прядка волос... Кроме того, она знала, что Рюриков — маленький, угрюмый, бескомпромиссный Рюриков — был добр, был отзывчив, но малейшая ложь выводила его из себя. Тогда он вспыхивал, он гремел, а глаза его метали смертельные молнии!.. Она обычно страшилась этих молний, но на этот раз с нетерпением ждала, когда они засверкают, тем более, что дело происходило в кабинете истории, увешанном картами, схемами знаменитых сражений, хронологическими таблицами, портретами великих людей. Все это придавало ее словам особую значительность.

Однако вот что случилось дальше.

Не только Рите Гончаровой, но и всем читателям нашей повести тоже известно, как был нетерпим Андрей Владимирович ко лжи, как никому, ни в каких обстоятельствах не мог он простить самую маленькую, самую никчемную ложь... Но то, о чем говорила Рита, была не маленькая, а поистине чудовищная ложь, столь чудовищная, что Андрей Владимирович был совершенно неспособен даже предположить ее возможность...

И он сказал, походив по кабинету, подумав, чувствуя, по обыкновению, неловкость за свои жестокие слова,— и вместе с тем он сказал, честно и прямо, как всегда беседовал с учениками:

— В любом событии,— сказал он,— каков бы ни был его масштаб, мы должны различать объективные и субъективные моменты. В этом смысле мы обязаны отделить то, что произошло в связи с Таней Ларионовой, от самой Тани Ларионовой. Мне кажется ненужной и даже вредной вся шумиха, которая вокруг нее возникла, и если бы вы протестовали против этого, я с вами был бы полностью согласен. Однако вы говорите о самой Тане Ларионовой — и тут я, к сожалению, не могу с вами согласиться. Вы подвергаете сомнению правдоподобность ее поступка, для меня же он — только лишнее подтверждение закономерности. Я убежден, что и вы, и все ваши товарищи, друзья и подруги способны бескорыстно помочь, спасти, а если потребуется — и пожертвовать собой во имя жизни другого человека. Надеюсь, вы не станете мне возражать. Но если так, если на это способны остальные, почему вы вправе думать иначе о Тане Ларионовой?.. Могла или не могла она совершить свой поступок? Могла или не могла?.. Вот в чем вопрос, остальное — детали...— (Тут Рита хотела что-то возразить или объяснить, но Рюриков поднял руку: он не любил перебивать, но и не терпел, чтобы его перебивали.) — Да,— повторил он настойчиво,— детали! Потому что, не подозревая, возможно, этого, вы подошли к узловому вопросу для мыслителей любых эпох. И я должен заявить, что придерживаюсь убеждения, что человек по природе добр, справедлив и стремится к общему благу! Что же до вашей гипотезы, то она не нова и, к сожалению, имеет своих предшественников и сторонников. Они утверждают— не будем разбираться в причинах, что человек, по самой своей сути зол, подл и эгоистичен. Что он — чудовище. Что благородство — только маска, которой он скрывает свои пороки!.. Вы желаете убедить меня в этом?.. Напрасно!..

Не станем приводить здесь всего, что говорил Рюриков, так как почти уверены, что он адресовался не только к Рите Гончаровой, и даже главным образом не к ней...

Но Рита... Рита была оскорблена, была уязвлена в самое сердце. Она бежала домой, не вытирая слез, которые выдувал из ее глаз ветер. Нет, не ей, не ей было объяснять, что-такое ложь... Она не была святошей, но почему же, почему — раньше, когда случалось ей лгать — ей верили, а теперь, когда она говорила правду,— ей не верят?.. Почему?..