Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин

триумф для решительного изменения жизни России к лучшему. Вместо следования здравому смыслу Александр напустил на Россию мистического тумана, разрешил Магницкому громить только что появившееся на свет высшее образование (одна замена кафедры римского права на кафедру византийского права в Казанском университете чего стоит), а извергу Аракчееву – устраивать военные поселения, эти печально известные учреждения милитаристского рабства, бессмысленные с любой точки зрения, даже армейской. Судя по всему, Александр России боялся и не любил, оттого он постоянно находился в пути, предпочитая домашним делам обсуждение с континентальными монархами насущных вопросов европейской контрреволюции; император был готов дать конституцию кому угодно, Царству Польскому, но только не собственно России. Именно поэтому Александр – блестящий победитель Наполеона, триумфатор Европы, создатель системы континентальной безопасности, которая, несмотря ни на что, просуществовала почти 40 лет, до Крымской войны, – вызывал у многих русских современников презрение и даже отвращение. Как язвительно выразился один из историков, царь Александр превратился в икону, которая больше не творила чудес. Через несколько лет даже Николай I – мелочный формалист, палач декабристов, махровый реакционер и последовательный враг всего живого – оказался для немалого количества образованных русских предпочтительнее своего старшего брата. Пушкин издевался над порывистым Александром и оттого оказался в ссылке, откуда его вернул оловянный солдафон Николай. Дело не в том, что поэт с возрастом «остепенился» и стал государственником, – просто обманутые ожидания добра гораздо хуже обычного зла, которое вообще ничего хорошего не обещает, соответственно, и не обманывает. Не исключено, что тайну отставки Чаадаева следует искать именно здесь.

Так или иначе, после окончания наполеоновской эпопеи в России появились тайные общества; как известно, все это кончилось 14 декабря 1825 года. Чаадаев отдал должное модному поветрию; скажем так: он не мог не отдать ему дань. Сначала он стал масоном (до закрытия лож в России в 1822 году), затем – членом Союза благоденствия и, наконец, Северного общества. Впрочем, роль заговорщика и подпольного реформатора Чаадаеву пришлась не по душе, да и в преобразования посредством то ли медленных реформ, то ли военного переворота он не верил. Судя по всему, ему вообще была чужда идея того, что обычно называют «преобразованиями». Взгляд отставного гусарского офицера стал подниматься от земли к небесам. К отъезду в заграничное путешествие Чаадаев связей с тайными обществами уже не имел – несмотря на сохранившуюся дружбу с некоторыми их членами.

Итак, путешествие. Сначала Чаадаев оказался в Англии, которая ему очень понравилась устройством провинциальной жизни. Лондон – в отличие от Карамзина – не пришелся ему по душе, а вот сельский уклад, довольство (и, как ему представлялось, процветание) крестьян и помещиков, чистота и основательность строений, дорог, животных, цветники, черепичные крыши, в общем, все, чего не было в России, вызвало восторг. И, конечно, церкви, по воскресеньям битком набитые деревенскими сквайрами, их семьями – и, что важно, их арендаторами с семьями. Конечно, Чаадаев увидел совсем другую Англию, нежели та, что существовала на самом деле, – подразоренная Наполеоновскими войнами, терзаемая аграрными бунтами Англия начавшейся индустриальной революции, массового пауперизма, работных домов, долговых тюрем, драконовских законов, согласно которым ребенка можно было вздернуть на виселицу за кражу булки. Однако не будем упрекать Чаадаева в слепоте – он не то чтобы не видел всего этого, нет, его подобные вещи по большей части не интересовали. Чаадаевское восприятие Англии, оказавшееся источником его историософских восторгов, – чисто эстетическое; пройдет пара десятков лет, и точно такой же идеальной, зеленой, несуществующей Англией зеленых лужаек, на которых пасутся довольные жизнью овечки, будут восхищаться прерафаэлиты, затем – соратники Уильяма Морриса, наконец, даже сегодня в Британии немалое количество людей (чаще всего в разоренной деиндустриализацией английской провинции) вздыхает по старым добрым временам Англии тех же самых старых добрых зеленых лужаек и тихих деревенских пабов. Людям свойственно обманывать себя – и подзорная труба ностальгии предоставляет для этого наилучшие возможности.

Затем была Франция, Париж, в котором все дорого, и чаадаевские хвори усилились. Путешественник ходил в театр, лечился, занимал деньги и покупал книги, которые намеревался потом переправить в Россию, чтобы по возвращении приняться за ученые и литературные труды. Книги в конце концов застряли – часть из-за неразберихи с доставкой, другая партия была конфискована на границе, в Брест-Литовске, в 1826 году, когда Чаадаева задержали и допрашивали по поводу его связей с бунтовщиками – а также о подозрительных контактах за границей. Впрочем, потом отпустили, арестованные бумаги вернули, а вот судьба книг неизвестна. Будем надеяться, что они в конце концов прибыли в Москву, в дом тетушки Анны Михайловны, как и – опять-таки хочется верить – те, что затерялись при перевозке. Так или иначе, недостатка в сочинениях Ламенне, Сен-Симона и Бональда Чаадаев в последние 30 лет жизни не испытывал.

Он пытался лечиться в Швейцарии, любовался горными пропастями, вел опасные политические беседы в кантоне Берн, опять хворал, опять занимал деньги, чтобы ехать домой, но приехал в конце концов в Италию. Там произошли две важные встречи, обе в Риме. Первая – с английским методистом Чарльзом Куком; она продолжалась несколько часов, и есть сомнения в том, что она действительно была. Чаадаев мог ее придумать для объяснения своего «обращения». Так или иначе, он утверждал, что Кук, с которым они осматривали древние римские развалины и великие артефакты прошлого, не выражал никакого энтузиазма по поводу руин великого Рима и прельстительных шедевров Ренессанса, зато благоговел перед останками раннего христианства. Это действительно серьезный урок, не поспоришь; только вот вопрос – как именно Чаадаев воспринял этот выбор – с религиозной точки зрения? исторически? эстетически? Ведь предпочесть роскошным следам зрелых цивилизаций и эпох трогательные, несовершенные, аматерские разрушенные вещи юной религии – жест эстета, жест денди. Сложно сказать, существовал ли Чарльз Кук, но если да, то вряд ли его можно назвать денди. А вот то, что Чаадаев был русским Бруммелем, говорили все.

В истории с Куком интересно еще одно обстоятельство. Обращение, откровение о некоей миссии, которой стоит посвятить оставшуюся жизнь, – произошедшее в Риме. Чаадаев был человек очень начитанный; он – если не прямо, так посредством цитаты откуда-то – знал историю, за шестьдесят лет до него приключившуюся в Риме с англичанином Эдуардом Гиббоном. Двадцатилетний Гиббон совершал свой собственный Grand Tour, и, когда он оказался в Риме, с ним произошло следующее: «15 октября 1764 года, сидя на развалинах Капитолия, я углубился в мечты о величии Древнего Рима, а в это же время у ног моих босоногие католические монахи пели вечерню на развалинах храма Юпитера: в эту-то минуту во мне блеснула в первый раз мысль написать историю падения и разрушения Рима». Он ее написал – и гигантская «История упадка и разрушения Римской империи» стала публиковаться в 1776 году,