Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин

занялся один из бывших (условных) либералов, министр просвещения граф Уваров – в результате появилась знаменитая трехчленная формула «православие, самодержавие, народность», которая странным образом имитировала способ устройства Святой Троицы. В Троице Бог Сын существует одновременно с Богом Отцом и Святым Духом, хотя последние два породили первого, что хронологически не совсем понятно. В уваровской триаде православие, самодержавие и народность порождают друг друга, существуя одновременно, а не предшествуя одно другому. Скажем, православие освящает самодержавие, но нельзя сказать, что первое предшествует второму. Точно такие же отношения связывают православие и самодержавие (как вместе, так и по отдельности) с народностью. Формула получилась удивительно емкая, удобная и смысла не имеющая – настоящий идеологический шедевр.

Выступать против официальной уваровской народности Чаадаев не мог по понятным причинам. Зато он бросился в бой с народностью неофициальной, славянофильской. Он спорил с Хомяковым и прочими, жаловался на оппонентов в переписке с Александром Тургеневым, с Шеллингом и даже с французским литератором Адольфом де Сиркуром, а в какой-то момент сочинил письмо Бенкендорфу от имени Ивана Киреевского и распространял его среди знакомых (Киреевский ничего не знал и потом был неприятно удивлен). Чаадаев вообще любил писать от лица других людей – вспомним послание самому себе, якобы сочиненное его другом Михаилом Орловым, поддельный текст, якобы опубликованный во французском журнале «L’Univers», «Письмо из Ардатова в Париж» авторства некоего Мишеля Хрипуновского (намек на брата Михаила, жившего в селе Хрипуново Ардатовского уезда Нижегородской губернии). Голос Чаадаева, который раньше звучал в полной пустоте, теперь перемешался с хором других голосов; он попытался усугубить невнятицу, придумав себе несколько авторских alter ego.

В остальном остаток жизни тянулся скучно и печально – здоровье сдавало, денег не было, флигель разваливался. В 1854 году Россия ввязалась в самоубийственную войну со всей Европой; Чаадаев, патентованный сумасшедший, справедливо увидел в этом акт сумасшествия того, кто наградил его официальным званием безумца. Крымскую войну Россия проиграла, Чаадаев умер 14 апреля 1856 года – через месяц после подписания Парижского мирного договора, закрепившего это поражение. Философ на год пережил царя.

Вот вкратце и вся жизнь Чаадаева. В заключительной ее части имя нашего героя стало известно в Европе: Герцен посвятил Чаадаеву несколько страниц в книге «О развитии революционных идей в России», вышедшей в 1851 году. Чаадаев сделался напуган и польщен разом, оттого почти одновременно отправил два письма – шефу жандармов Александру Орлову (с выражениями возмущения по поводу упоминания своего имени в подрывной книге – и с просьбой прислать книжечку на предмет ознакомиться) и самому́ Герцену (с выражениями благодарности за то, что автор его по-прежнему «любит и помнит»). Послания Орлову и Герцену являются любопытным дополнением корпуса чаадаевских текстов. К этому корпусу мы сейчас и перейдем.

При жизни Чаадаева в России было напечатано лишь два его сочинения – шесть коротких отрывков («афоризмов») в 1832-м, в «Телескопе» и злосчастное первое «Философическое письмо» в 1836-м. Остальное – либо просто неопубликованное, либо то, что опубликовано быть не могло по вполне понятным причинам. Плюс письма. В собрание сочинений Чаадаева включают и заметки на полях книг, которые он охотно оставлял. Иными словами, перед нами архив частного человека, имевшего связи в свете, переписку с несколькими литературными и академическими знаменитостями, интересовавшегося научными и религиозными вопросами. И, конечно, человека не обремененного собственной семьей, любовными связями, но зависящего от расположения и помощи родственников и друзей.

Состав чаадаевского корпуса текстов таков: восемь «Философических писем», отдельные статьи и отрывки, вроде «Апологии сумасшедшего» и очень проницательного, достойного пера Маркса или Герцена политического очерка под названием «1851», россыпь отрывков и афоризмов, заметки на полях прочитанных книг, письма родным, друзьям, литературным знакомым, письма, сочиненные от имени других людей (см. выше), наконец, два загадочных документа – послание «Лудвигу Филиппу, королю французов» с просьбой прочесть «первые страницы произведения, в котором излагаю план воссоздания главных памятников архитектуры моей страны», а также совсем уже юродствующий проект прокламации, где Чаадаев обращается к «братьям любезным, братьям горемычным, людям русским, православным»[29]. Все вместе – плюс письма Чаадаеву и о Чаадаеве, а также некоторые документы, касающиеся следствия по делу декабристов и «телескопской истории», – составляет объемистый том (с комментариями) страниц в шестьсот. Или – с бо́льшими интервалами между строчками и с развернутыми комментариями публикаторов – два тома потоньше. Для литератора, прожившего на свете 62 года, совсем мало. Для частного светского человека первой половины XIX века, баловавшегося сочинительством, в биографии которого было только три важных события (война, путешествие, публичный скандал), – вполне достаточно. Собственно, последнее обстоятельство делает Чаадаева одиночкой среди чемпионов русской общественной мысли – он не был «литератором», тем более профессиональным. Тем не менее почти всех его современников – настоящих журналистов и писателей – забыли; кто, кроме специалистов, помнит Николая Греча, Николая Полевого[30], Осипа Сенковского и др.? Даже Белинский, увы, остался бы в забвении, не включай официально утвержденный российский литературный канон дюжину его высказываний о Пушкине и Гоголе. Все это свидетельствует в пользу мнения, что общественное влияние часто достигается как бы в качестве побочного эффекта; можно десятилетиями сочинять пламенную публицистику, пасти́ свой или чужие народы, поучать, настрочить двадцатитомное ПСС, но остаться замурованным в своем историческом периоде. А другой, какой-нибудь щеголь-денди, что-то такое скажет мимоходом, напишет несколько писем одной даме – и вот уже его помнят, цитируют, проклинают и возносят два столетия спустя. Не знаю, добивался ли Чаадаев такого эффекта, но он его добился.

История публикации его текстов удивительна – и наводит на мысль о более позднем, советском историческом периоде, когда немало первоклассных авторов было известно только в самиздате да по заграничным публикациям. Тем не менее влияние таких сочинений, как «Архипелаг ГУЛАГ» или «Москва – Петушки», на советский общественно-политический и культурный ландшафт переоценить сложно. В этом Чаадаев современен тоже.

Как мы уже говорили, при жизни нашего героя был напечатан (если не считать случайной публикации в 1832-м) лишь один его текст – кое-где неточный, с купюрами перевод первого «Философического письма». Остальные семь писем – а весь цикл создавался, судя по всему, в 1828–1830-м – так и остались в рукописи. Племянник Чаадаева, Михаил Иванович Жихарев, получив по наследству архив дяди, попытался издать кое-что на родине, благо уже наступила эпоха Великих реформ и многое из запрещенного при Николае можно было печатать при Александре Освободителе. Увы, в отношении чаадаевских текстов либерализация в России не наступила – в 1861 году «Современник» отказался, а в 1901 году и вовсе произошла удивительная история – Василий Яковлевич Богучарский издает книгу «Три западника сороковых годов», в которую включил перевод писем Чаадаева; результат оказался печальным: книгу конфисковала цензура и сожгла[31]. В конце концов «Философические письма» легально изданы в России лишь после царского Манифеста