Рыба, кровь, кости - Лесли Форбс

Я размотала шланг и принесла ему.

Вэл аккуратно разложил рядом с собой лопатки и совочки различных размеров, пару кистей, чтобы счищать землю с более тонких косточек, и несколько чайных ложек. Работая медленно и терпеливо, как всегда, он принялся замерять положение тела и отмечать его в своем блокноте с миллиметровкой, точно художник, оценивающий величину чернового наброска, прежде чем превратить его в более монументальную работу.

Примерно в середине этого процесса прибыл полицейский и осмотрел пулю, которую мы нашли.

— Выпущена, вероятно, из какого-нибудь старого пистолета военного образца, — сказал он, вполне удовлетворившись уверениями Вэла, что найденные кости слишком стары, чтобы иметь отношение к какому-нибудь из неразгаданных убийств за последние пятьдесят лет. Он уехал после того, как мы обещали прислать ему копию готового отчета.

— Интересно, — произнес Вэл, соскабливая землю с области таза верхнего скелета при помощи чайной ложечки. — Сними-ка это крупным планом. Содержимое кармана куртки этого парня осталось невредимым, даже когда сгнила ткань, и провалилось внутрь. — Когда я закончила фотографировать, Вэл пригляделся. — Ну, что у нас тут — несколько старых мелких монеток, возможно, медальон… — Он поплевал на поверхность коробочки и вытер грязь. — А внутри, похоже, волосы. И еще что-то вроде табакерки. — Он протянул мне маленькую ржавую коробочку с надписью «Сенчури».

Взломав ее, мы обнаружили внутри тысячи крошечных серовато-черных семян.

— Мак? — спросила я.

— Может быть.

Он начал сортировать почву под скелетом. Некоторые кости были человеческие, но большая их часть, по мнению Вэла, принадлежала животным — коровам, свиньям, очень много — лошадям.

— Не удивлюсь, если мы с тобой раскопали ту самую кучу костей, которую, как ты мне рассказывала, Лютер выкупил у мясника. Вполне годится, чтобы спрятать жертву убийства, а? — Он вынул тяжелую кость голени и указал на следы распила на ней. — Это сделал мясницкий нож, если не ошибаюсь.

За несколько лет мы сфотографировали так много костей, что в моей голове отпечатались все их тайные знаки. Как любители пешего туризма учатся понимать условные обозначения, используемые на картах для гор и рек, так и я могу отличить накладывающиеся друг на друга изгибы, оставшиеся от маятниковой пилы, от прямых надрезов ленточной пилы или крошечных квадратиков, сделанных слесарной ножовкой.

— А как же человеческие останки? — спросила я Вэла.

— Не считая верхнего скелета, все они перемешаны с костями животных. Не исключено, что мясник своим копанием потревожил старое захоронение. А может, это сделал убийца! — Он сел на пятки и стал изучать тисовое дерево, бросавшее тень на нашу работу. — Ты слышала о древней традиции хоронить покойников в корнях тисов? Возле тисовых деревьев, этих предшественников церковных погостов, где они обычно и вырастают, часто находят старые кости, запутавшиеся в корнях; самые ранние из них относятся примерно к тысяча двухсотому году нашей эры, кажется. Большинство тех человеческих останков, что мы нашли здесь, гораздо более современные, но, может, тут есть какая-то связь.

Я положила руку на обомшелый бок полого ствола, туда, где кора зелеными пальцами убегала в землю.

— По-твоему, сколько лет этой красоте?

— Нельзя сказать. Они утрачивают сердцевину из-за грибкового гниения, как твое дерево, когда им примерно пятьсот лет, и после этого становится невозможно определить возраст по кольцам. В итоге обычно получается так, что внешний цилиндр белого дерева поддерживает крону, а снаружи все дерево снова утопает в молодых побегах.

Он сказал, что тисы, так же как и баньяны, обладают способностью пускать воздушные корни, разве что в случае тиса они находятся внутри пустого ствола, и дерево возрождается из собственной сердцевины. Когда ветви коснутся земли, они пустят корни, опять же как и баньян, и произведут новую семью клонов.

— Неужели нет никакого способа их датировать? — спросила я. Мое семейное дерево.

— Единственный надежный способ — это записи. Приходские книги могут послужить хорошим источником. Даже в кадастровой «Книге судного дня» Вильгельма Завоевателя упоминаются такие деревья. В отдельных случаях можно датировать их по возрасту и расположению костей, которыми перемежаются их корни.

Однако по-настоящему древние тисы появились задолго до человеческих записей. В Шотландии Вэл бродил вокруг настоящего исполина, разбитого левиафана, считавшегося старейшим растением на земле. Может, ему было пять тысяч лет, может, больше; его стволы-близнецы поднимались из общей корневой системы. Пустая сердцевина другого тиса, который он видел, настолько разрослась в ширину, что составляла теперь пятьдесят два фута в обхвате, хотя от самого дерева остался только хендж из серебристых деревянных менгиров.

— Как две капли воды похожи на наши древние ритуальные круги из камней, — сказал он. — А еще верят, что внутри этого дерева собирались друиды, так же как в Эйвбери и Стоунхендже. Тисы всегда связывали со смертью и возрождением.

С помощью топора мы прорубили некоторые корни, лежавшие под соусом из целых костей, и обнаружили еще больше останков — окостенелую мозаику сколов и кусочков. И тут на эту скелетную перхоть слетелись птицы, предвкушая пир из жучков и червячков, которых мы выудили на поверхность. Целый день мы составляли список моего костяного сада. Когда Вэл наконец уехал, набив рюкзак, я сделала себе сандвич с арахисовым маслом и забралась в постель. Мой бутерброд прикончил Рассел, а в это время вокруг меня стонал и кряхтел мой дом, все глубже погружаясь в лондонскую глину. Оседание грунта, вот как это здесь называется, и каждый дом опускается вниз, словно тонущий корабль. Я заснула, строя планы побега с обломков крушения.

18

Комплекс строений ЮНИСЕНС являл собой ту корпоративную безликость, которая сама по себе уже отличительная черта Примыкающие друг к другу стручки приземистых белых прямоугольных зданий напоминали пачку рассыпанных деловых конвертов с еще не надписанным адресом. Комплекс простирался на несколько акров холмистой сельской местности, где за каждой складкой рельефа скрывались все новые и новые стручки и назначение каждого отдельного здания определялось лишь алфавитными вывесками: Корпус Б, Корпус В2. Все здесь было искусственным, кроме деревьев, выглядевших так, как будто им неуютно; они гнездились там и сям, похожие на увеличенные модели пластиковых посадок с архитектурных макетов. Тем разительней был контраст с кабинетом Кристиана Гершеля, где личность хозяина отпечаталась, как монограмма на дорогом чемодане из великого века путешествий, с тем самым влажным запахом кожи и дерева, отполированного десятилетиями чужой покорности. Я ощущала себя раздавленной этими стенами, на которых висели нарисованные от руки карты, напоминавшие о попытках колониального захвата на заре империи, грамотами и дипломами Гершеля, вставленными в рамочки, и размером его стола, настоящей ореховой крепости, идеально соответствовавшей этой комнате, хранившей память о судьбоносных решениях и членстве в клубах, куда женщинам вход воспрещен.

Кристиан Гершель и Джек Айронстоун встали, чтобы поздороваться со мной; Гершель одарил меня своей лучезарной улыбкой телеведущего, а Джек в знак приветствия выдавил ее сокращенное подобие. Мне ужасно хотелось, чтобы Ник был здесь, в качестве моральной поддержки, но он уже уехал, улетел на прошлой неделе в Индию, чтобы подготовить выставку в Дели. После этого он собирался посетить правительственные опиумные плантации возле Патны, в штате Бихар, — то был первый этап работы над крупной инсталляцией, основанной на фотоснимках и звукозаписях зеленого мака.

Мне хотелось сослаться на головную боль и сбежать; так я бы и сделала, если б не широкая ухмылка на лице мужчины, стоявшего рядом с Джеком. Его представили мне как доктора Бенджамина Фиска, последнего участника экспедиции. У него были ноги низкого и тонкого человека и тело высокого и плотного; весь он, от «гринписовской» футболки и плохо выбритого круглого розового лица до тонких, но еще густых седеющих волос, излучал какую-то веселую неряшливость.

— Бен — специалист по тератологии из Бристольского университета, — сказал Гершель.

При слове «тератология» Фиск быстро заговорил:

— Не волнуйтесь, если оно вам незнакомо, Клер. В этом вы не одиноки. — Услышав его американский акцент, я почувствовала себя гораздо уверенней. — Тератолог — это такой человек, который изучает биологию врожденных пороков развития. От греческого слова «teratos» или «teras», что значит «чудовище». Так получается тератология, которая, если добавить сюда мои исследования по раку, может означать еще и мифологию вымышленных существ…