Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

— Да брось ты! — сказал мне приятель. — Не спеши. Какая, на хрен, интеллектуальная собственность в России?!

...Ездили с “Историей лошади” и в Японию. После этой поездки буквально через несколько дней в ленинградском Дворце искусств я встретил нос к носу хорошо знакомого рабочего сцены БДТ. Он весь аж засветился и произнес простодушно, с восклицаниями:

— Ой, Марк Григорьевич, а мы только что из Токио!.. Жаль, вас с нами не было!.. Классные гастроли!.. Шикарно прошли!.. Слушайте, мы все оттуда столько понавезли — машины! магнитофоны! электронику!.. Такой навал!.. Каждый по грузовику нагрузил!.. И все благодаря вашей “Истории лошади”... Спасибо вам от наших, от всех, — мы вас в Японии хорошо вспоминали... Ой, что же мне вам подарить?.. Ой, возьмите вот это... От меня и от ребят!.. На память!

И он вытащил из кармана авторучку. Шариковую. Японскую. С фокусом. Перевернешь ее — и с японской девушки, изображенной на авторучке, спадает черный купальник. Очень милый подарок. Драгоценный сувенир. Можно с ума сойти от наслаждения, если долго смотреть.

Между прочим, это единственная театральная премия, которую я получил за “Историю лошади” в Ленинградском БДТ.

Все лучшее у Товстоногова — от Бога, все худшее — от советской власти. Лучшее — это ум, талант, мастерство, чувство Автора и Актера, художественное чутье времени... Худшее — вынужденное служение официозу, регалии за это, вождизм и как его следствие — нарушение этики в театральной жизни.

Многие преклонялись перед Товстоноговым, перед культом его личности. И я, несомненно, был в их числе. Он был орел, мы — воробышки. Он имел то, что другим и не мечталось, — великую труппу, которую он сам и создал. Может быть, только старый МХАТ мог в театральной истории страны выставить столь же мощную “сборную команду” мастеров, — в этом смысле товстоноговский опыт даже превосходит пример Станиславского, поскольку был произведен в другом социуме — там, где гений и талант актера уже не так ценились, как ранее, где любая индивидуальность рассматривалась как опасность для системы посредственностей. Кривить душой стало профессией. Значит, криви. Стань “умельцем” на этом пути.

На этом направлении я у Товстоногова не учился. Тут я его больше наблюдал. Он казался мне... великим сталиным советского театра. Он и был таковым, потому что стоял надо всеми. На него смотреть можно было только снизу вверх. Все, что он изрекал, надо было записывать, чтобы оно не пропало для истории. Все, что он делал, было монументальным и стояло на пьедестале: народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, депутат Верховного Совета — ну, куда выше, чего больше?!

В городе Ленинграде он вершил судьбы не только своего, но и других театров. Перед тем как назначить кого-то главным, в обком вызывали Г. А. “посоветоваться”. Если он кивал, кандидатура получала негласное “добро” и человек вступал в должность. Конечно, Николай Павлович Акимов или хозяева Пушкинского (“Александринки”) или Кировского (“Мариинки”) не испытывали впрямую товстоноговского влияния, но рыбки помельче безусловно зависели от кита, иногда принимавшего облик акулы.

“Взять на работу” или “не взять на работу” — это еще мелочи. Бывали случаи, когда репертуар других театров тайно согласовывали с Гогой, он мог утвердить данную пьесу или не утвердить... Дико?.. Однако правда, от которой хошь не хошь, а поежишься. Нет, это была не цензура, нет, это была репертуарная политика города. Как ее можно было представить без Товстоногова? Он давал советы. Но эти “советы” тотчас становились партийными решениями.

Не раз мне приходилось краем уха слышать:

— Это не в интересах БДТ.

А речь шла о постановке той или иной пьесы в другом театре. Конечно, все решал обком, но не без Гогиного мнения, не без Гогиного регулирования и управления театральной ситуацией. Для этого в Ленинграде придуманы были и соответствующие рычаги: скажем, директором БДТ назначался переводом бывший начальник управления культуры города. Казалось бы, понижение. Но работать рядом с Гогой, вместе с Гогой было отнюдь не плохо, — Фурманов с Чапаевым так не работал, как товарищ Нарицын с Георгием Александровичем. Все связи под рукой. Любые звонки наверх — не проблема. Все, как говорится, схвачено. Город — наш.

Еще у города Ленина был так называемый общегородской худсовет, в него входили все самые светлые умы критиков, призванные “отбивать” все прогрессивное из удушающих лап наездных московских чиновников Министерства культуры, да и со “своими” немного бороться, напоминая дуракам о высокой миссии искусства, и прежде всего искусства БДТ.

Поставить хороший, даже очень хороший спектакль было мало. Надо было провозгласить его гениальным и, чтобы ни у кого это не вызывало сомнений, надо было организовать успех. Однако времена на дворе были как раз такие, что успех возникал лишь в случае отчужденности произведения искусства от официоза. Хотелось и рыбку съесть, и... госпремию получить.

При слове “Софронов” Товстоногова тошнило. И это вызывало огромное уважение среди его поклонников. “Левый”! В переводе на тогдашний русский это означало: честный, прогрессивный, “с человеческим лицом”.

Искусство метаться между двух огней, лавировать между тем, что нужно, и тем, что возможно, искусство недосказанности и намека на то, что все понимали “о чем” и никто не мог поймать на слове, которое, как известно, не воробей, — это великое искусство дрянного темного времени, когда художнику приходилось клясться в верности сучьему режиму и при этом подмигивать в зал: мол, вы же понимаете, что я совсем другое хочу сказать...

История “Истории лошади” — частность. Лично моя жизнь. Но в ней, как в капле воды, отразилось что-то большее, то, чем была характерна и наша культура, и наша история.

Уже в канун премьеры Товстоногов, Лебедев и Дина Морисовна Шварц приступили к изготовлению театрального мифа по поводу “Истории лошади”.

Первое . Нужно было дать концепт произошедшего с формулировкой, не вызывающей никаких сомнений. И такая формулировка была тотчас создана и озвучена: Марк Розовский, мол, принес в БДТ идею постановки повести Л. Н. Толстого “Холстомер”. Товстоногов эту идею воплотил.

Второе . Эту мифологему нужно было запустить во все средства массовой информации с тем, чтобы общественное мнение имело готовую, исключающую любые другие позиции версию.

Третье . Данная формулировка нуждается в поддержке всех заинтересованных сторон. Сам Гога должен по “больному вопросу” не высказываться. Отвечать следует лишь в тех случаях, когда (если) припрут к стенке.

Не знаю, был ли такой план действительно зафиксирован, но то, что он был проведен в жизнь, — это точно.

В день премьеры, по театральной традиции, на праздничной афише актеры обычно пишут от руки всякие хорошие слова в адрес другу — на память. Получает поздравления и благодарности от актеров и режиссура. Не знаю, какая афиша и с какими надписями хранится дома у Георгия Александровича. Мне же подарена премьерная афиша с надписями всех участников, из которых я позволю себе процитировать всего две, поскольку они звучат очень выразительно в контексте произошедшего.

Лебедев написал, явно обращаясь не только ко мне, но к истории: “Марку Р А зовскому! (Приятно все-таки, что любимый артист и к премьере даже так и не узнал, как правильно пишется моя фамилия! — М. Р. ) С чувством искренним и глубоким благодарю тебя за Холстомера. Твоя идея, твой замысел, мое воплощение. Не сердись за мои срывы! Они творческие. Наверное, так нужно было!.. Всего тебе хорошего! Новых тебе открытий. Через боль и муки к радости нашей общей, нашего театра БДТ. Е. Лебедев”.

Слов нет, чудесная надпись. Тут что ни слово, то золото. Правда, поддельное. Особенно меня умилило восклицание: “Наверное, так нужно было!” Кому, спрашивается? Да и пожелание “новых открытий” в контексте “истории конокрадства” тоже вызывает улыбку. Но главное — даже здесь, в богемной театральной надписи на афише, впервые проступила концептуальная пропагандистская формула, которую Е. А. хотел навязать, — “твоя идея, мое воплощение”. Тем самым я как бы отстранялся от непосредственного участия в создании спектакля. Уверен, авторство мифологемы, отныне запущенной в театральную атмосферу, коллективное — мыльный пузырь все равно лопнет! — но Лебедев берет на себя то, что впоследствии должны подхватить все на свете критики, искусствоведы и историки театра.