Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

— Не знаю.

— Из-за Товстоногова. Он тебе помешал ездить.

Я делаю вид, что не удивлен. В разговоре с такими людьми никогда ничему не следует удивляться — это знают все зеки на допросах. А я сегодня похож на зека. Хоть и сижу на кухне в собственной квартире. Ну, что дальше скажешь, мой родной, что еще поведаешь?

— А я хочу, чтоб ты ездил.

Вот она, наживка пошла, — соображаю я. Внимание, сейчас — внимание!..

— Что я должен сделать для этого? — спрашиваю. Уж не стучать ли он мне предложит?.. Всем ведь нам — рано или поздно наступает такой момент — предлагали немножко постучать...

— Ты должен сказать мне, как твоя пьеса о Кафке очутилась в Нью-Йорке...

Ах вот оно что! Вот что тебе от меня надо выяснить...

— Да я ее сам передал, — чистосердечно признаюсь я. — А что тут такого... противозаконного?..

— Без нас?.. Без ВААПа?.. Без денег?

— Без денег, да.

— Ну, Марк, вечно с тобой... Надо же, без денег... Какой-то ты неуправляемый... непредсказуемый... Ты — без денег, а у меня из-за тебя неприятности.

А затем — уже не от Пенька — я узнал, что инициатором запрещения (впрочем, никакого запрещения официального не было — просто тихо задушили подушкой: вместо запрещения — удушение, еще более изощренный метод, не так ли?) спектакля о Кафке было... чехословацкое посольство в Москве!..

Именно эта братия-дипломатия обратилась — к кому бы вы думали?.. — непосредственно, напрямую к самому товарищу Зимянину, тогдашнему секретарю ЦК по пропаганде, с нижайшей просьбой: запретить спектакль во МХАТе. При этом аргументация была такой: вспомните, пожалуйста, дорогие советские товарищи, с чего началась “пражская весна”?.. Как известно, с дискуссии о Кафке. Что же получается?.. Вы вводите к нам танки, чтобы задавить дубчековский социализм с человеческим лицом, и когда он уже наконец задавлен, сами, в своей Москве, в самом авторитетном театре возрождаете того самого Кафку, от имени которого нас всех до сих пор трясет?!

Товарищ Зимянин откликнулся немедленно. Один звонок в Министерство культуры: что там у вас за Кафка какая-то во МХАТе?.. Ну-ка, живо, чтоб никакой Кафки... Чтоб даже духа его там не было!..

И — удушение произошло, в Минкульте тотчас сделали под козырек... Кстати, коммунисты-чехи обращались к тов. Зимянину, можно сказать, по блату — он много лет проработал в Праге главным редактором интеркоммунистического журнальчика…

Кстати о МХАТе… Я случайно оказался там в тот день, когда его посетил сам Леонид Ильич Б. Вернее, на выходе из МХАТа. И был поражен увиденным. Было пять часов вечера, до начала спектакля, значит, часа два. Темновато на улице. К главному входу подъезжает военный автобус, из него выходит взвод солдат... с чайниками в руках.

Не сразу я сообразил, что в чайниках — кипяток!

Строгой шеренгой солдатики стали подыматься по заснеженной лестнице, поливая кипятком из чайников каждую каменную ступеньку. Адов пар поднимался к их лицам — никогда не забуду эти полусогнутые фигуры, этот пар и эти чайники... Сюда бы Феллини с кинокамерой — были бы кадры, достойные его имени. Вот он, подлинный соцреализм, нарочно не придумаешь.

Китайский труд советских воинов увенчался успехом — через десять минут очищенная таким образом от снега лестница могла принять святые ноги генсека с гарантией, что он не поскользнется при посещении театра, играющего сегодня лично для него спектакль о великом Ленине.

Так победим.

И — победили. Где ты сейчас, Пенек?.. Куда запропастился?..

ВААП, конечно, замечательно продал “Историю лошади” во многие страны мира. Началось с Японии, затем постановки в Челси-театре (Нью-Йорк) режиссером Бобом Кэлфином и далее в связи с успехом перенос спектакля на Бродвей, где на сцене театра Хелен Хейс “Strider” (буквальный перевод непереводимого слова “Холстомер” звучал как “шагист”, ведь у Толстого этот конь холсты шагами мерил, — столь ровный шаг у него был!) с подзаголовком “Story of the Horse” шел в течение года по восемь раз в неделю в тысячном зале — как раз напротив самые знаменитые бродвейские “Шуберт-театр” и “Мажестик-театр” в двух минутах ходьбы от Таймс-сквер — сердца Манхэттена... Десятки положительных рецензий в “Нью-Йорк таймс” и других газетах США.

И потом еще двадцать региональных театров — от Чикаго до Лос-Анджелеса — ставят мою пьесу с моей музыкой. Затем стокгольмский Статс-театр, финские, датские, голландские, итальянские постановки...

“Холстомер” шагает по миру. Отовсюду в ВААП приходят приглашения на мое имя — ждем тогда-то и тогда-то на премьеру. Эти приглашения от меня тщательно скрывают. Вместо меня на зарубежные премьеры “Холстомера” ездят так называемые “представители ВААПа” — чиновники из отдела театров, другие, совершенно посторонние лица. Я узнаю об этих поездках (не всех, конечно, а некоторых) постфактум. Естественно, “представители” ездят за счет приглашающей стороны, но “за дорогу” туда и обратно платит ВААП. То есть поездки осуществляются практически за мой счет.

В Москву из США приезжает Эдит Марксон — чудная женщина, работающая над совместными американо-советскими программами. Она пытается вытащить меня в Америку, ведет переговоры с Министерством культуры СССР и с тем же ВААПом. Бесполезно. Ей кивают, но я никуда не еду.

Приезжает из Америки Лия Сигл — официальный агент ВААПа в США. Она тоже делает все возможное, чтобы советский драматург, чья пьеса идет на Бродвее (а это не часто бывает, вернее, и по сей день ничего подобного не было и нет), посмотрел свою работу в исполнении американских актеров. Хрена с два. Отказ. Почему? Объяснения не даются.

В Германии и Испании пьесу “История лошади” не только поставили, но и издали отдельной книгой. Как, впрочем, и в США. Просят приехать. Кто-то едет, я не еду. Нормально?..

Наконец, на мой домашний (!) адрес поступает телеграмма, подписанная — кем? — самим сэром Питером Холлом — этот человек имеет всемирную славу, поскольку является художественным руководителем Лондонского Национального театра (англичане сделали свой, отличный от американского, перевод). Текст телеграммы вызывает дружный хохот — мой и моей жены. Ибо гласит о том, что я вместе с супругой приглашаемся на премьеру в пятницу. Ваши места такие-то забронированы в таком-то ряду. Вся прелесть в том, что телеграмма получена в понедельник. О-хо-хо, что мы делаем? Конечно, телеграмму никуда не несем. А чего ее нести?.. Мы что, идиоты, что ли? Но в пятницу, ровно в восемь часов вечера по лондонскому времени (это в Москве одиннадцать часов, то есть время хорошее, близится полночь), то есть в момент, когда там раздвигается занавес и знаменитый Майкл Пеннингтон в образе русской лошади выходит на сцену, мы с Галей садимся вдвоем на кухне, зажигаем свечку, вынимаем их холодильника запотевшую бутылку водки и под соленый огурчик с картошечкой и селедочкой отмечаем британскую премьеру. Нам хорошо. Знал бы наивный и благородный сэр Питер Холл, как же нам действительно хорошо!..

— Поехали! — сказал невыездной. И выругался по-русски, не по-английски.

При этом не хочется говорить о деньгах. Мы же советские люди. Нам стыдно ставить вопрос о материальной заинтересованности. Зато ВААПу было не стыдно отбирать у нас с Ряшенцевым примерно восемьдесят процентов от всех наших зарубежных гонораров. Все — по закону!.. Остальные деньги, валюта то есть, могли бы быть выданы, но — по специальному заявлению и... в виде чеков для магазина “Березка”. А каждый чек — в расчете один к четырем. То есть один чек — это четыре доллара. А может, один доллар — это четыре чека. Я уже забыл... да и не в расценках дело. В чем же?

А в том, что этот грабеж среди бела дня осуществляло наше родное советское государство. Вместо того чтобы гордиться своими преуспевшими на мировой арене гражданами, советская власть беззастенчиво обирала и унижала нас. За свою любовь к Родине я платил из своего кармана. В буквальном, не переносном, смысле этого слова.

Спрашивается, а Товстоногов-то тут при чем? Но я помнил, как по пьяной лавочке (а может, не по пьяной, а специально, чтоб меня раззадорить и поймать на неосторожном высказывании) Пенек мне проболтался:

— Это Товстоногов тебя сделал невыездным.

Как сделал?.. Этого я не знал и, вероятно, никогда не узнаю. Вот только обидно, что “Холстомер” шел по миру без меня, без меня, без меня...