Макамы - Абу Мухаммед аль-Касим аль-Харири

Однажды выехал я на прогулку; мелкой рысцой бежал мой конь по каирским улицам и переулкам. Вдруг я увидел нескольких всадников, подобных светилам в ночных небесах, на славных арабских скакунах. Из любопытства я решил разузнать, кто эти люди и куда они думают путь держать. Сказали мне:

— Эти люди, увенчанные добродетелями, едут на свадьбу свидетелями.

И сразу возникло во мне побуждение попробовать свадебного угощения; вздумал я к едущим примкнуть и с ними пустился в путь. Мы проехали чуть ли не весь Каир и наконец добрались туда, где ожидался пир. Увидел я дом высокий и двор широкий и решил, что хозяева — люди богатые и тороватые. Спешились мы с коней, желая войти поскорей, и вдруг я вижу: стены передней лохмотья изодранные украшают и торбы нищенские венчают.

Такое убранство показалось мне удивительным, заголовок страницы — сомнительным. Предчувствия мрачные меня охватили и надежду на угощенье убили. Гляжу: человек какой-то сидит в углу на рваном ковре, расстеленном на полу. Я подошел к нему и стал заклинать вершителем судеб людских, гонителем волн морских, чтоб он ответил мне откровенно, чей этот дом необыкновенный. Он сказал:

— Нет у этого дома ни хозяина определенного, ни владельца законного, здесь собираются бродяги и нищие — словом, всякий, кто пристанища ищет.

Вздохнул я о том, что бесцельными были мои старания и напрасны желания. Но стыд не велел мне сразу покинуть дом, куда я добрался с таким трудом. И вошел я в двери, как в клетку заходит птица, — словно пил против воли, боясь подавиться, — и внутри увидел ложа резные, стены и потолки расписные, повсюду ковры расстеленные лежат и шитых подушек длинный ряд. Жених словно лев выступает, слуги и родственники его окружают, потом он садится на подушки, изогнув горделиво стан, словно хирский царь ан-Номан[208]. Один из родственников воззвал:

— Клянусь я семьей Сасана[209], мастера плутовства и обмана, того, кто на свете первый хитрец и для каждого нищего образец! Заключит сей союз благопристойный в день этот светлый и всяких похвал достойный не кто иной, как лучший знаток наших дел, тот, кто в нищенстве вырос и в нищенстве поседел!

Этот выбор вызвал у всех одобрение, снискал всеобщее восхищение. Вот вышел вперед шейх почтенный, согбенный — дни и ночи кости его искривили и цветы его дерева побелили. Все с приветствием бросились шейху навстречу в ожидании мудрой речи, потом затихли из уважения, а старец поднялся на возвышение, уселся, погладил бороду, на подушки облокотился и к присутствующим обратился:

— Хвала Аллаху, отцу благодеяний и щедрых даяний, просящего к себе приближающему, надежды осуществляющему, тому, кто зекат[210] с имуществ установил, а нищих отгонять запретил, кто человеку велел достатком своим с неимущим делиться и кормить убогого, который просить боится. Он, самый правдивый из говорящих, сказал и в Книге, ясно изложенной[211], рабам своим предписал: «…и тех, у кого в имуществе доля, определенная для просящего и лишенного…»[212]. Восхваляю его за пищу вкусную, которую он даровал для нас, прибегаю к нему за помощью, чтоб он не дал нам услышать отказ.

Я свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха единого, кто побирающихся награждает,, милостыню увеличивает и ростовщичество запрещает; свидетельствую, что Мухаммед — раб его преданный и любимый и посланник, рабами Аллаха чтимый; послал его бог, чтобы тьму уничтожить светом ярких лучей, чтоб уделить обездоленным из доли гордящихся богачей. Посланник сжалился над бедняками и укрыл покорных своими крылами, он имущих налогами обложил и долг милосердия им разъяснил. Пусть Аллах осенит его благословением, одарит возвышением, к престолу своему приближением!

А дальше скажу: установлено для вас Аллахом супружество, чтоб добродетели вам держаться, плодить потомство и размножаться. Сказал Он — слава Ему! — чтобы вы постигали: «О люди! Мы создали вас мужчиной и женщиной, сделали народами и племенами, чтобы друг друга вы знали!»[213]

Вот Абу Ходил Клянчил ибн Просил, обладатель лица бесстыдного, вранья очевидного, крика и бормотания, приставания и надоедания, в жены берет себе назойливую и шумливую, остроязыкую и бранчливую красавицу Побиралу Умм Прилипалу[214] ради ее привычки к брани и стычке, к делам сомнительным, к местам подозрительным, за то, что к наживе устремляется живо, не предаст, не продаст, в обиду не даст. Чтобы такую невесту добыть, щедрый калым жених готов заплатить: принес он нищенский посох с сумой да битый кувшин с рваной кошмой. В зятья вы его берите и его веревку с вашей свяжите, а коль недостаток вас страшит, то своею щедростью Аллах вас обогатит[215]! Эти слова я произношу и прощенья великого для себя и для вас прошу; молю, пусть Аллах ваш союз от гибели сохранит, потомство даст многочисленное и к тому же делу определит!

Когда старец речь завершил и с родственниками невесты договор заключил, в толпу посыпалось небывалое множество сладостей и монет — щедрость подобную еще не воспел ни один поэт, и будь тут скряга, скупой не в меру, даже он бы последовал такому примеру! А старец поднялся, волоча свои полы; он пошел впереди всей компании буйной, веселой.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Любопытство опять меня потянуло, за собою маня, — хотелось достойно завершить веселье этого дня. Пошел я за ними к праздничному столу, который от яств ломился, — как видно, повар искусный над ним потрудился. Гости расселись, опережая друг друга, и каждый пустил свои пальцы пастись по цветущему лугу. Я хотел потихоньку встать и от наступающей армии убежать, но старик посмотрел на меня внимательным взором с явным укором и сказал:

— Отчего же ты до поры выходишь из нашей игры, компанию благородную покидаешь, нами пренебрегаешь?

Я сказал:

— Клянусь тем, кто расположил небеса одно над другим и пронизал их светом своим, не возьму я в рот ни куска, не сделаю ни глотка, пока ты не скажешь, откуда ты родом, и где ты рос, и что за ветер в Египет тебя занес.

Услышав мои слова, старец вздохнул глубо́ко и слезы стал проливать обильным потоком. Когда же слезы иссякли, он умолкнуть всех попросил и во всеуслышанье возгласил:

Мне Серудж — земля родная,Лучше города не знаю,Сколько ни бродил по свету —Не видал богаче края:Воды слаще Сальсабиля[216]В сад пустыню превращают,Люди там, блестя, как звезды,В горних замках обитают,Ветры благостные веют,Ароматы рассыпая;Снег сойдет — покров цветочныйЗемлю пышно убирает.Скажет, кто Серудж увидит:Здесь порог земного рая!Плачет, кто Серудж покинет,Ливнем слезы проливая.Прогнала меня оттудаЧужаков жестоких стая,Я в печали дни и ночи,И вздыхаю, и рыдаю.Неотступные заботыЖалят не переставая,А надежда где-то медлит,Поступь у нее кривая.Как же я отрину козни,Что судьба мне строит злая?!

Говорит рассказчик:

— Когда он Серудж упомянул и ковер стихов предо мной развернул, понял я — это Абу Зейд со своими друзьями новыми, красноречив, как и прежде, хотя дряхлость сковала его оковами. Я радостно кинулся к нему, позабыв про его проделки, и стал с ним есть из одной тарелки. И потом каждый день к его огню я свой путь устремлял и раковины своих ушей жемчугами слов его наполнял, пока ворон разлуки не прокаркал нам расставание, и было оно словно глаза с веком прощание.

Перевод А. Долининой

Рамлийская макама

(тридцать первая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— Когда во мне молодость бурлила, мешала мне молодая сила в доме своем сидеть, как в гнезде, и я решил побывать везде. Я знал, что странствия опытом полнят душу, домоседство же разум сушит. Поэтому стрелы расспросов повсюду я рассылал, огонь любознательности в себе разжигал и от Аллаха благословения ждал. Наконец тверже камня решимость моя укрепилась и цель утвердилась: задумал я в Сирию путь держать — на побережье торговлю начать. В дорогу далекую пустился я без оглядки и в Рамле[217] разбил наконец палатку.

Но тут же я встретил караван, готовый к ночному пути, — собирались паломники в Мекку идти. И сразу меня охватила страсть в священный город попасть; спешно стал я готовить верблюжью снасть.

Драгоценные камня готов я отдать,Чтоб у черного камня[218] хоть миг постоятьВ безрассудстве меня упрекать не спеши:Благ телесных дороже блаженство души!

Вот наш караван, словно Млечный Путь, потоком потек, рассекая пустыни грудь. Вел нас вперед наших душ огонь — и каждый спешил, как породистый конь. В пути находились мы и ночью и днем, то скачем быстро, то мерно идем. Вот и аль-Джухфа[219] — пути конец, услада благочестивых сердец. За удачу мы стали Аллаха благодарить, готовясь на землю святую ступить. Но едва мы сняли поклажу с верблюжьих горбов, как вдруг человек появился из-за холмов, облаченный в ихрам[220] уже на пути, прежде чем до мекканских святынь дойти. Он кричал: