Художественный символ в «Слове о полку игореве» - Александр Косоруков

Ярославна думает, что князь, её «лада», лежит в Каяле, т. е. пребывает в загробном царстве. Там находится «его окостеневшее тело». Она хочет туда перенестись, чтобы омыть его кровавые раны, т. е. воздать погребальную почесть, которой он был лишён. Но как живой Ярославне попасть в загробный мир, к тому же чужой? По волшебным сказкам мы знаем, что вход в царство мёртвых охраняется свирепыми стражами. Вероятно, подобное представление было свойственно и Ярославне, так как она решает лететь к Каяле «незнаема», т. е. не узнанной. Потому‑то, думается, она принимает образ речной чайки — их тысячи летают над реками — и устремляется к Каяле.

Но тут встаёт вопрос: как понять, что Ярославна в одно и то же время летит чайкой по Дунаю и плачет, оставаясь самою собою, на стене Путивля? Такого синхронного параллелизма в сказках или мифах не бывает. Но перед нами не сказка и не миф. И не сон. Живая, бодрствующая, но удручённая горем Ярославна, в сильнейшем эмоциональном потрясении, мысленно представляет себе, как она в образе чайки летит к «милому ладе». Такой полет — это всего лишь её страстное желание, образное воплощение которого основано на языческой вере в оборотничество. Конечно, Ярославна понимает, что только отдельным людям, волшебникам, дана способность превращаться в птиц, животных, словом, во что они захотят. Но если бы она могла стать птицей, то немедля полетела бы к «милому ладе». Ярославна — в Путивле, но её душа–чайка летит в Половецкое поле, к любимому. При этом Ярославна, на мой взгляд, так представляет себе свой образ: она полетит чайкой, но где‑то у цели снова обернётся княгиней, «омочит шёлковый рукав в реке Каяле» и т. д. В плаче пропущен — ввиду очевидности для читателей (слушателей) — момент, когда чайка оборачивается княгиней. Образ Ярославны, созданный Поэтом на мифологической основе, — тревожно кричащая Речная Чайка, — становится художественным символом души Ярославны, выражающим преданную любовь Ярославны к «милому ладе».

«Омыть князю кровавые раны» — это и есть все благо, которое Ярославна–Чайка мечтает воздать князю. В её мыслях нет ничего, что подтверждало бы предположения некоторых исследователей, полагающих, будто Чайка плачет о живом, хотя и раненом князе. Да, речь идёт о ранах, но, увы, о смертельных, о ранах «на окостеневшем теле».

Оба известных науке толкования слова «Каяла» совпадают в главном: Каяла — место гибели русских и половецких воинов. Там пленных нет: победители захватили их как военные трофеи и увезли с собой. Там только убитые — русские и половцы. Следовательно, когда Ярославна–Чайка мысленно летит к реке смерти, Каяле, то она думает, что её «лада» погиб в бою. Таков литературный факт. Поэтому эпитет «жестокыи» необходимо переводить «отвердевший» или его синонимами. Для Поэта в известном смысле было безразлично, знала или не знала Ярославна–Чайка, что её «лада» убит, ибо он создавал обобщённо–символический образ Ярославны — русской женщины, оплакивающей своих «милых» — отцов, мужей, братьев, сыновей, погибших в Половецкой степи.

Один из первых переводчиков «Слова», В. А. Жуковский, перевёл выражение на «жестоцемъ его теле» так: «на его отвердевшем теле». Следовательно, он полагал, что Ярославна–кукушка (слово «зегзице» он переводил не «чайка», а «кукушка») летит к мёртвому князю. В дальнейшем возобладало мнение, что она летит к живому, и потому эпитет «жестоцемъ» стали переводить либо как «горячем», «израненном», либо, проскальзывая мимо проблемы, — «могучем», «крепком» и т. п.

Я не нашёл в работах о «Слове» объяснения, почему устарел перевод В. А. Жуковского и почему позднейшие переводы точнее. Возможно, это случилось под влиянием отождествления образа Ярославны с образом Ефросиньи, жены Игоря, дочери Ярослава Осмомысла Галицкого. В таком упрощении Поэт не повинен. Он не называет по имени ни Ярославну, ни её отца, оставляя простор для художественного обобщения.

Конечно, есть довод считать княгиню Ефросинью прообразом Ярославны. Из пяти князей, участников битвы, у жены Игоря было отчество «Ярославна». Но одного этого факта «маловато» даже для утверждения, что именно Ефросинья — прообраз Ярославны, а тем более для их отождествления. Образ Ярославны не портрет Ефросиньи. Он написан эпически масштабно, без подробностей, так что невозможно даже поставить вопрос о внешнем или внутреннем сходстве между Ярославной и Ефросиньей.

Указание на реку Каялу связывает плач в контексте «Слова» с разгромом войск Игоря в Половецком поле. Это ограничивает масштаб обобщения, но не так значительно, как может показаться. Поэт позаботился о художественных средствах, почти отменяющих ограничение. Каяла — река не географическая, а мифологическая, «во дне» которой были и будут погребены тьмы и тьмы воинов. Достаточно отвлечься от известных из истории (не из «Слова»!) сведений о жене Игоря, и станет очевидным, что в самом плаче Ярославны ничто не мешает отнести его к любому из князей, погибших в Половецком поле. Этим во многом объясняется, на мой взгляд, предельно обобщённый смысловой ключ многочисленных переводов плача Ярославны.

Ниоткуда не видно, что она знала заранее о походе Игоря. Это снова говорит за то, что Поэт намеренно избегал отождествления Ярославны с женой, матерью, сестрой кого‑либо из князей — участников похода. Плач–причитание свидетельствует, что к Ярославне пришла весть о смерти князя, а название мифологической половецкой реки (Каяла), — что бой был в Половецком поле. Слово «Каяла» выполняет двойную иносказательную функцию: констатирует смерть князя и указывает на страну, где он погиб. Этого, конечно, мало, чтобы отвергнуть сомнения некоторых исследователей в принадлежности Плача перу Поэта. Но есть и другие доказательства.

Тема скорби о погибших, начатая с типично фольклорного причета женщин, развивается в плаче Ярославны. Тут трагедия стала личной, а плач — проникновенно–взволнованным. Лирическое начало ещё более усиливается, когда Ярославна выступает в своём человеческом образе. Место действия меняется. Теперь она «плачет» за многие сотни километров от Дуная, на городской стене Путивля. Почему Путивля, а не Новгорода–Северского, где княжил Игорь? Если бы Поэт видел в Ярославне только жену Игоря, то он, наверное, выбрал бы местом плача Новгород–Северский. Но Поэт, видно, стремился создать художественный тип русской княгини, а жёсткая связь места действия с Новгородом-Северским неминуемо привела бы к сужению замысла. Однако выбор Путивля не случаен. Замысел, как и время, ограничивает волю художника, даже если он не до конца осознает это. Русский поэт XII века не мог, не отступая от замысла «Слова», выбирать для плача Ярославны любой город Руси. Если б он решил, к примеру, вознести её на крепостную стену города, который принадлежал князю, враждовавшему с Игорем или с Ольговичами вообще, читатель не поверил бы Поэту. Возникли бы недоумения: как и зачем попала она к врагам погибших князей? Творческая фантазия Поэта, решившего «петь по былям своего времени», вынуждена была искать город в пределах владений «Ольгова хороброго гнезда». Путивль, возможно, подходил более других, так как там княжил один из участников похода Игоря, его племянник, и так как в звучании слова «Путивль» явственно слышится «путь», а эта эстетическая, «звукопишущая» подробность могла показаться Поэту работающей на замысел: ведь Ярославна мысленно всё время в пути к любимому. Именно преданную, любящую душу Ярославны, устремлённую на встречу с князем, даже с мёртвым, и символизирует беспокойно–тревожная чайка.

Ярославна на Путивльской стене — женщина, княгиня, а не затерявшаяся в небе, никому не ведомая чайка. Это резко повышает меру участия разума Ярославны в осмыслении событий. Если чайка–душа была преисполнена эмоций скорби и сострадания, то Ярославна хочет понять, почему произошла трагедия, и хочет помочь спасению Руси и «милого лады».

С высоты заборола, крытого хода по гребню крепостной стены, княгиня произносит три монолога — к Ветру, Днепру и к Солнцу.

Из обращения к Ветру видно, что Ярославна знает, какую ужасную роль сыграл он в битве русичей с восточными врагами. Это знание — ещё одна нить, связывающая «Плач Ярославны» со «Словом». В этом можно убедиться путём сопоставления текстов: «Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоря» и «О! Ветер–Ветрило! Зачем, повелитель, ты веешь недобро? Зачем хиновские стрелы несёшь на мирных крыльях своих против воинов милого лады?» Ярославна потому и начинает монолог с упрёка, что знает о злосчастной помощи ветра степным врагам Руси в их битве с русичами.

Но суть упрёка не только в этом. Более глубокое его значение обнаружится, если ответить на вопрос: в каком смысле употреблено здесь настоящее время?

Ярославна, разумеется, не думает, что в тот момент, когда она причитает, Ветер все ещё «веет стрелами» на русских воинов. Обратное допущение противоречит смыслу Плача, а грамматически — употреблению аориста («развея»). Ясно, однако, что настоящее время не дано здесь в значении прошедшего, как это часто делается в исторических рассказах для сообщения им большей изобразительности и живости. Глаголы «вееши» и «мычеши» Г по–моему, характеризуют действие–состояние, осуществляющееся обычно, постоянно. Но разве за это можно упрекать Ветер?