На крыльях - Петроний Аматуни

— Забирай этот беспокойный народ! — сердито сказал Шашину командир партизанского отряда.

— Что, Батя, авиаторы вам не по душе стали?

— Да пристают, дьяволы! Дай, мол, нам оружие, мы пока тебе поможем… Говорю им: «Без лётчиков обойдёмся на земле: я же за вас ответственность несу». А они меня бессовестным называют… Видал таких… Африканцы горячие!..

— Правильно говорим, — прервал его один из лётчиков.

— В общем, передаю тебе этих хлопцев. А вы, ребята, не подкачайте, да не поминайте лихом.

— Ну, счастливо оставаться, товарищи. Спасибо вам за приют и ласку.

— Ладно, чего там… Торопись, Иван Терентьевич, пока темно.

Ещё засветло Шашин доставил лётчиков на один из московских аэродромов. Прощались коротко и просто — всех снова ожидали боевые дела…

* * *

Осаждённый Ленинград сражался. Не сдавался, стоял, как твердыня, но было так тяжело, что время осады исчисляли днями; неделя — большой промежуток в условиях тех героических боёв: семь листиков казались толще всего календаря.

Но если ленинградцы считали каждый день, то лётчики, помогавшие им, вели счёт времени часами. Так было легче совершать по два, три и даже четыре вылета из Тихвина через Ладогу в Ленинград и обратно в течение суток.

Летали преимущественно днём. Это было труднее и во сто крат опаснее, чем ночью; но так требовала обстановка.

Более трёх месяцев ежедневно на голубой Ладожской трассе курсировал самолёт Шашина. Иван Терентьевич иногда летал в качестве рядового командира корабля, но чаще всего он вывозил в боевых условиях молодых лётчиков, проверял и совершенствовал их технику пилотирования, укреплял их дух своим спокойствием, своей неукротимой волей к победе.

Однажды вылетели из Тихвина группой 18 тяжело гружённых воздушных кораблей. Впереди летели ростовчане Шашин и Романов, москвич Киреев, ташкентец Джантиев, позади — остальные.

На флангах группы и выше её шли наши истребители сопровождения, а ещё выше всё небо затянула сплошная облачность. Видимость отличная. Летели сомкнутым строем, бреющим. Внимательно осматривались.

Гитлеровцы предпринимали десятки попыток сделать полёты через Ладогу для наших лётчиков невозможными. На этот раз они высыпали из облаков десятки своих истребителей. Часть из них сейчас же связала боем истребителей прикрытия, другая — ринулась на воздушные корабли с драгоценным грузом.

В первые же минуты боя был сбит самолёт Джантиева. Героический экипаж ташкентца погиб в водах озера. На другом самолёте был убит москвич Киреев, управление полностью принял второй пилот. Группа рассредоточилась, но продолжала путь к Ленинграду.

Озеро осталось позади.

Внизу мелькали мелкие населённые пункты, леса, буераки. Теперь каждый лётчик действовал самостоятельно. Шашин ещё уменьшил высоту и летел, почти прижимаясь к земле. Молчаливый вообще, он сейчас, не проронив ни слова, смотрел вперед, поручив экипажу следить за воздухом.

Пилотировать на бреющем полёте, перескакивая через препятствия и лавируя в балках на тяжёлой двухмоторной машине, когда всё вокруг тебя уносится назад со скоростью 250–270 километров в час, а малейшее неточное движение рулями может быть последним, и одновременно вести ориентировку, учитывая цвет пролетаемой местности, чтобы использовать, при возможности, цветомаскировку, а главное, уходить из-под огня каждую минуту — это не просто искусство, это колоссальное напряжение всего организма, это возможно только при неиссякаемой воле к победе.

Когда Шашин посадил свой самолёт на комендантском аэродроме, в машине обнаружили несколько пробоин. Но груз и экипаж остались невредимы.

В этот день обратно им лететь не разрешили и отправили на ночёвку в Ленинград, в здание управления ГВФ. После обеда Шашин вышел в город.

…На паперти Казанского собора у колонны сидел мальчуган лет тринадцати. Он был одет сравнительно тепло и, может быть, потому не замечал холодного ветра, дувшего ему в лицо со стороны канала. В умных усталых глазах мальчика светились какие-то мысли, воспоминание или мечта о будущем, но в них не было пугающего безразличия и отчуждения.

Увидев высокого плечистого лётчика, он с любопытством осматривал его. Шашин подошёл ближе. Что-то в облике мальчика смутило его. Он потоптался, большой и неуклюжий, потом наклонился и тихо спросил:

— Как тебя звать?

— Иван, — почему-то упрямо ответил мальчик.

— Тёзки, — задумчиво произнёс Иван Терентьевич и протянул мальчику банку сгущённого молока.

Ваня радостно взял неожиданное подношение.

— Отец где?

— На фронте.

— Мать жива?

— Не знаю… — вздохнул Ваня.

— Как же это?

— Я ещё утром ушёл из дому. Не знаю, как сейчас… Она всё мне, да мне, — пояснил Ваня. — Хотел не вернуться, но теперь пойду. Спасибо, дядя.

— На здоровье.

Шашин постоял с минуту, но видя, что мальчику не терпится домой, а его присутствие лишь удерживает, приложил руку к шапке-ушанке.

— Ну прощай, друг. Пойду.

— До свидания. Я, когда вырасту, — мальчик задумался на мгновение, потом его глаза радостно заблестели, и он искренне произнёс, — когда школу закончу, я тоже лётчиком стану, дядя Ваня!

Иван Терентьевич отвернулся, нахмурился и широкими шагами направился на базу. Ему захотелось сейчас побыть вместе со своим экипажем.

… Второй пилот, бортрадист и штурман спали, Шашин молчаливо сидел в углу широкого дивана и, не мигая, смотрел на тусклый огонек дымящейся папиросы.

Бортмеханик тревожно наблюдал за ним, потом не выдержал, налил что-то из термоса в гранёный стакан и подошел к командиру.

— Иван Терентьевич, — ласково и негромко сказал он, — возьми выпей — и сон придет! Ей-богу. Испытанное средство. И от души хмару оттянет.

Шашин взял стакан и поднёс ко рту. Острый, чуть кисловатый запах чистого спирта ударил в нос. До войны Шашин не пил даже пива. Он посмотрел на товарища, вздохнул и решительно залпом опорожнил стакан.

— Как летаешь, так и выпил, — понимающе сказал бортмеханик и перешёл на официальный тон. — Постелька вам уже готова, товарищ командир. Может, соснёте?

* * *

Это было в Америке…

Подразделение гражданского воздушного флота, в котором служил Шашин, находилось в Фербенксе; летал он в Ном, Уэлькаль, на Камчатку и другие пункты «поблизости».

Иван Терентьевич был уже в славе, и лётчики, особенно молодые, с уважением относились к этому высокому, стройному человеку, налетавшему тогда около двух миллионов километров и совершающему мастерские посадка в любую погоду.