Русские против пришельцев. Земля горит под ногами! (сборник) - Коллектив авторов

Грудь была сожжена чуть не до кости. Левое бедро зияло огромной рваной раной. Посреди правой ладони виднелась сквозная колотая дыра и не было ни одного пальца, кроме большого.

– Девочка моя! Солнышко! – У Глеба защемило сердце и выступили слезы.

Катя открыла глаза. Спекшиеся губы прошептали:

– Папочка… Родненький… Прости…

Краем глаза Глеб увидел движение в углу. Резко обернувшись, поднял пистолет. Полковник Сомов, решивший, что наступил благоприятный момент для бегства, медленно крался к двери.

– Куда, сука?! Встал так, чтоб я тебя видел!

Сомов побледнел и суетливо засеменил в дальний угол.

– Доченька, как же так? – Глеб, не скрываясь, плакал.

– Папочка, мне страшно! Спаси меня!

– Да, солнышко, уже уходим, – повернувшись к Сому, Глеб прорычал: – Раздевайся, падла!

– Совсем? – испуганно проблеял тот.

– Нет, штаны и китель. Быстро!

Кое-как укутав дочь в не по размеру большие вещи, сверху Глеб надел жилет и шлем.

– Катюша, ты подожди немножко. Я сейчас. Надо одно дело закончить.

Схватив Сомова за шиворот рубашки, Глеб толкнул его к двери:

– Пошли.

Когда третий пленник был привезен в комнату к остальным, Глеб ткнул стволом полковнику в брюхо:

– Ноги вяжи. Да хорошо вяжи! Проверю!

Сом тщательно связал себе ноги. Глеб опрокинул его на живот и связал руки. Скатал из бинта кляп, засунул в рот и примотал для надежности скотчем. Подошел к парню с пистолетом:

– Я пошел за девушкой, которую с вами привезли, дверь оставлю открытой. Увидишь, что мы прошли, считай до ста и… – Помолчал, кивнул на Сома: – Этот вот мудак – заместитель коменданта. Полковник Сомов.

Глаза парня радостно сверкнули, и он многообещающе посмотрел на заскулившего Сома.

Глеб вернулся за дочерью. Было ясно, что идти она не может. Стараясь не тревожить раны, он переложил ее на каталку, с головой накрыл простыней.

Проезжая мимо комнаты, в которой оставил раненых мальчишек, он увидел, что Сомов, извиваясь ужом, ползет к выходу. Глеб захлопнул дверь перед самым его носом и торопливо пошел к выходу.

– Что там у тебя? – потянулся охранник к простыне.

Грохнул выстрел, другой, третий. Охрана полегла на месте.

Выкатив каталку в коридор, Глеб услышал позади один за другим три глухих хлопка. Чуть погодя – четвертый.

Броневик несся по узкой дороге, петляя между завалами.

Глеб вел машину одной рукой. Правой. Левая висела плетью. Скорей всего перебита кость.

Позади страшный по своей ярости прорыв к ангару. Две пули в животе, одна в легком, дыра в ноге и кучи трупов – итог кровавой бойни, которую устроил Глеб, спасая дочь.

Уже по дороге вколол сразу два тюбика промедола.

Мутило, кружилась голова.

Лишь бы добраться до своих… Лишь бы спасти дочь, а там пусть судят за сорванное задание. Просил же! Просил, чтоб не давали ей ходить в рейды. А! Что уж теперь! Лишь бы довезти, а там пусть хоть стреляют.

Два наблюдателя, облетавшие охотничьи угодья, замерли на лету. Перемигнулись бордовыми фонариками и устремились на север, туда, где над руинами клубилась пыль.

Александр Гордиан

В РАЙ ПРИНИМАТЬ ДЕСАНТ

Старику и юноше снились разные сны, похожие до ощущения дежавю.

Сны о женщинах. Прав был древний ученый, фамилию которого старик забыл, а юноша не знал. Прав! Безумные подвиги и отвратительные преступления совершались ради великого бессознательного.

Старик выбрал подвиг, и женщина его не простила. Юноша решился на преступление, потому что девушка любила его.

К старику во сне возвращалась молодость. Юноше снилось, как он возмужал, убив первого врага.

В старческом сне летнее солнце, злое в тот год, выжигало сквер посреди огромного города, выжигало фонтан, захваченный детьми и голубями, и кафешку в несколько столиков. Они с женой заказали: она пиво, он сок, – и спрятались под цветастым тентом от жара и суеты. Она болтала (старик не помнил о чем; наверное, об отпуске или нарядах, о ребенке, которого она хотела, или карьере, которой она хотела больше), а он, тогда еще сильный и умный, мучился вопросом: как?! Как ей сказать?

– Меня призывают, – в конце концов бухнул он. – Прости меня.

Жена поперхнулась на полуслове: старику виделось, что зарыдала, что уткнулась в его грудь, но в действительности просто замерла с глупо приоткрытым ртом.

– Нет… – выдохнула жена, и старик (тогда еще вовсе не старик) остро понял, что за шумной трескотней прятался один только страх.

– Да, – хмуро подтвердил старик. – Мой год берут выборочно, но это все равно, это неважно. Со дня на день объявят всеобщую мобилизацию.

– Чепуха! – сказала жена, и это прозвучало жалобно и агрессивно. – Не может быть, зачем мобилизацию?

– Перестраховка. Чужие все-таки, не земляне. Кто знает, что у них на уме?

Старик не решился сказать правду, да и что считать правдой? Собственные догадки? Воистину, только горе от ума. Жил бы себе, жил, и будущее не предвидел, а строил. Или пристраивался, если повезет.

– Но почему именно ты?!

– Предложили, а я не стал отказываться. – Он собирался объяснить, но жена слушать не захотела.

– А я? – тихо спросила она. – Обо мне ты подумал?

Старик в последнее время только о ней и думал, но приговор выслушал молча:

– Ты меня предал!

И, как обычно, проснулся с колкой болью в груди.

Молодому человеку тоже снился город, лето и девушка.

Город казался юноше огромным. Он не знал других, и рассказы старика о мегаполисе выслушивал со снисходительной усмешкой. К его рождению мегаполисы вымерли, как вымерли динозавры, уступив планету мелким падальщикам. Кибулисам. Городкам с населением в тысячу человек и не более.

Лето запомнилось ощущением сладкого любовного кошмара. Девочку звали Марьяна, была она не по имени светлокожей, рыжеватой и веснушчатой. Парень, если честно, совсем не помнил ее, шесть пролетевших галопом лет стоили иной насыщенной жизни и уж приключенческого романа – точно. Но веснушки запомнил, они ему нравились. Марьяна была отличницей и бой-девицей, он – невыдающимся середнячком, и что их столкнуло в водовороте страстей, рок, фатум или высшие силы, – бог знает. Лето последних в своей жизни каникул они потратили на то, чтобы насытиться друг другом, выпить до последней капли. Так им казалось. Ничего более сильного юноша в жизни не испытывал, ни до того, ни после. Ему казалось, что он умирает, а Марьяна и впрямь умирала – женщины это умеют, впадала в восторженное оцепенение, но стоило расстаться на час, два или сутки, как их снова тянуло, оживших, друг к другу с неотвратимостью земного притяжения.

Это ощущение юноша запомнил накрепко. Оно снилось ему; просто приходило чувство изматывающего счастья, без подробностей, лиц или слов.

А ведь их пытались образумить.

– Макс, – уговаривал встревоженный отец. – Я все понимаю и рад за тебя. Но будь мужчиной, придержи коней! Дождись Выбора! Ты представляешь, каково вам будет расставаться?

Но они не хотели думать о Выборе, хотя готовились к нему всю сознательную жизнь. И когда это все же случилось, когда Марьяна встала в группку избранных, растерянно улыбаясь, а он остался в толпе аплодирующих, вот тогда в Максе что-то сломалось.

– Отец, – спросил он в тот вечер, – ее же убьют! Приготовят, сожрут, переварят или что они там делают, упыри?

Отец схватил его за плечо (Максу показалось, что хотел за горло), больно сжал.

– Дурак! Где ты этого нахватался?!

– Все знают! – вырвался парень.

Отец шумно выдохнул сквозь зубы.

– Марьяну избрали, – сказал он почти спокойно. – Она улетит с Земли, будет учиться, а потом работать у дримеров. Потому что умная, талантливая и… просто им подходит.

– Учиться, да?! – ощетинился Макс. – А почему они не возвращаются, избранные? Никогда! Не звонят, не пишут?

– Потому что люди меняются, – объяснил отец. – Когда их избирают, они меняются. Мы им не интересны, они нас забывают.

– А я? – спросил Макс, ощущая несправедливость всем своим влюбленным (щенячьим, сказал бы он спустя год) существом до последнего нерва. – Я тоже неинтересный?

Отец вздохнул.

– А ты останешься здесь. Навсегда. И поверь, очень скоро Марьяна… начнет забываться. Потому что… ну, потому что люди меняются, даже когда остаются. Человеческая жизнь так устроена, сын.

– Чушь!

– Может быть, и чушь, – улыбнулся отец. – Оно же не исчезнет, это лето, оно останется с тобой. Я тебе даже завидую немного… и вот еще: молчи! – Отец склонился к самому лицу: – Молчи! Про эти бредни – сожрут, переварят, молчи! Даже если все вокруг будут говорить, кричать – а ты молчи! Понял?

На свидании они не знали, о чем разговаривать. Прошлого еще не было, будущего уже не будет. Марьяна держала его за руку и смотрела непонятно. Наверное, уже меняется, с горечью подумал Макс; девушка уловила эту его мысль и легонько шлепнула по губам – перестань! Он поймал теплую ладошку поцелуем, и она тут же отняла руку – не надо!