Алмазная скрижаль - Арина Веста

Вадим швырнул Каштеляна на смятую лежанку:

– И еще: вякнешь майору с Петровки, на которого работаешь, тогда точно тебя обработаю…

Покидая раздавленного насилием Каштеляна, Вадим не чувствовал угрызений совести. Он лишь восстановил покой весов, уравняв чаши преступления и расплаты. Он очень рано ощутил в себе этот «инстинкт справедливости», который шевелился в душе Вадима Андреевича всякий раз, когда он видел грубые нарушения закона – писаного или общечеловеческого. Так ему все же удалось направить дело Муравьева на доследование, и в свете поимки Щелкунчика судьба ученого выглядела уже не столь безнадежно. Вадим Андреевич не сомневался, что непременно вытащит Муравьева.

Но вот достучаться до Муравьева он так и не смог.

Три месяца узник-пациент безучастно подписывал все, что ему подсовывали, глядя сквозь следователей. За все это время он не произнес ни слова. Пользуясь служебными полномочиями, Вадим Андреевич навещал его довольно часто. Но приходил он к подследственному отнюдь не для допросов. Вадим Андреевич пересказывал Муравьеву смешные и глупые случаи из своего детства, из деревенской жизни, иногда забавные, иногда страшноватые, болтал о смешном и пестром житейском сумбуре, надеясь поймать хоть след участия в отключенных глазах Муравьева.

Во внешности каждого человека есть нечто определяющее, так сказать, основной мотив. Для Муравьева этим мотивом была незавершенность. Так, задумав изваять нечто титаническое и неординарное, природа почти сразу остыла к своему неоконченному детищу, оставив от первоначального замысла лишь сияющее, великолепное чело мудреца, почти лишенное растительности, и голубые, сильно навыкате глаза, выдающие неукротимость и даже фанатичность стремлений их владельца. Короткий привздернутый носик-пуговка, слабый подбородок и полудетский полногубый рот, утонувший в густой каштановой бородке, были как поспешное и стыдливое завершение великого, но неудавшегося проекта. Теперь судьба вновь посмеялась над ним, сломав научную карьеру, лишив свободы, творчества, горячо любимой жены и всякой благой надежды.

Муравьев молчал, но шестым чувством следователь изредка ловил токи рассеянного внимания. Применить тайный пароль его надоумило отчаяние.

– Сеирим… – произнес он негромко, когда Муравьев, пренебрегая уставом СИЗО, улегся на железные нары и повернулся спиной к следователю.

Костобоков видел, как вздрогнули его плечи, обернутые нелепым бабьим халатом. Муравьев медленно повернулся и совершенно осмысленно посмотрел в лицо следователя.

– Что вам надо? – Слова из его очерствелой гортани выходили медленно, с хриплым клекотом.

– Поговорить бы, Павел Людвигович.

– О чем? – проскрипел Муравьев.

– Последним словом вашей жены было «Сеирим». Что оно означает?

Муравьев поднял на следователя светлые скорбные глаза. Такие, должно быть, бывают у ангелов, падших в земную пучину.

– Об этом… была моя книга. Если бы я знал, что ее убьют, если бы поверил угрозам, то сжег бы все и молчал до конца дней! Вот так! – Муравьев резко вдохнул, надул щеки; его голубые глаза побелели от напряжения. Он до крови сжал кулаки, раня ладони отросшими ногтями.

– Я правильно понял? Ваша книга была причиной…

– Да… я уверен в этом… Есть свод законов. Их всего сто, все они взяты из древних книг, и следовать им надо беспрекословно. По пятидесятому закону я – «апикорес», вольнодумец, безумный мудрец, обнаживший древние тайны… Знаете легенду о покровах Изиды: кто хоть раз заглянул под ее черное, в сияющих звездах покрывало, тот уже никогда не улыбался… Я был заочно приговорен к смерти судилищем синедриона… Но погибла она…

Муравьев умолк. В лице его не осталось и следа апатии или душевного недуга, напротив, оно было полно неукротимой решимости человека, которому нечего терять.

– Знаете, я хочу, чтобы книга была издана. Это будет моя месть…

– Павел Людвигович, будьте мужественны… Я звонил в «Купину», где готовили к изданию вашу книгу… Но… – Вадим Андреевич замялся на секунду, но тут же набрался решимости: – В типографии был пожар… Весь тираж сгорел.

– У меня дома были кассеты с текстом, файлы в компьютере…

– Кассеты и файлы были изъяты при обыске и… исчезли. Я уже пытался найти виновных, но пока безуспешно… – Вадим говорил тихо, стараясь не смотреть в глаза узника, помня назидания тюремного психиатра.

– Ха… Сгорела купина неопалимая. Купина… Купи-на… – Губы Муравьева тряслись от зловещего смеха. Внезапно смех оборвался. Муравьев заговорщицки подмигнул Вадиму Андреевичу: – А рукописи-то не горят! Верно? Есть еще один экземпляр книги, ранняя распечатка… Я отдаю его вам. Издайте под вымышленным именем. А я уже недолго протяну…

Поздним вечером Вадим Андреевич отправился на поиски рукописи. У привокзальной площади у ярких киосков возбужденно кипело людское месиво, словно в муравейник плеснули рюмку хереса.

Сквозь ледяные струи дождя волшебным фонариком светился цветочный киоск. Полярный мрак отступал перед этим сияющим тропическим островом среди смрада вокзала и арктической тьмы. Вадим заглянул сквозь жемчужную изморозь на стеклах. Среди пышных букетов ворочалось неуклюжее существо, до пояса обмотанное клетчатым платком. Это была бывшая нянька Муравьева. У пожилой полуграмотной тетки и хранилась рукопись крамольной книги. Прочитав записку «Павлуши», она долго изучала удостоверение Костобокова и насупленно кивала.

– Живу я тут неподалеку, подежурь за меня, а я живым духом, – пообещала нянька.

Вернулась и вправду скоро, пряча под платком связку бумаг.

– На вот, держи, – с подозрением оглянувшись вокруг, женщина протянула ему распечатку, – но если что, я тебя не знаю…

На прощание Костобоков купил у грозной конспираторши букет тюльпанов.

Рукопись, оплаченная ценой двух юных жизней и выкупленная у Князя тьмы безысходным страданием и риском, оказалась неожиданно увлекательной, как крепко сбитый детектив, и волей-не волей Костобоков поддался рискованному остро умию опального автора.

«Бывает так, что и преступление совершено, и жертва есть, но поиски преступника затягиваются, пока не появится какой-нибудь месье Дюпен, обладающий железной логикой и нестандартным мышлением, именно такой сюжет описан Эдгаром По в рассказе „Убийство на улице Морг“. Причем месье Дюпену даже не пришлось прибегать к помощи увеличительного стекла для обнаружения главной улики – „шерстинки ржаво-бурого цвета“. Однако исток некоторых преступлений столь глубоко занесен песком времен, что преступника отыскать не легче, чем… придумай сам, вдумчивый читатель. Но на нашем пути есть негасимые ориентиры. В Книге Бытия есть почти криминальная история о похищении первородства, и в ней явно прослеживается выстланный рыжей шерсткой след.