Болшевцы - Сборник Сборник

— Леха, братва, сейчас в ресторан, а мы куда? Полы мыть! — Чума с отвращением выругался: сегодня была его очередь дневалить по спальне.

— Заткнись, — закричал Беспалов, красивый кареглазый парень, облизывая пересохшие губы, — чорт, душу не выворачивай!

Он крепко тосковал по вину.

— А что, в ресторан не хочешь? — измывался Чума. — Тогда мой за меня пол… Слышишь?.. Папирос пачку дам…

— Поди ты, — огрызнулся Беспалов. — Я в лес уйду…

— Э-э! — протянул Чума с презрением и насмешкой. — Я думал, к Лехе в Москву поедешь, а ты — в лес!

— И в Москву поеду, — угрюмо сказал Беспалов.

— Чума, дай мне папиросы… Я пол вымою, — предложил, приплясывая, Чинарик, прозванный так за малый рост. У него была привычка непрерывно отбивать одной ногой чечетку.

— Ладно. Помоешь — получишь, — согласился Чума.

Беспалов набросил шинель и выбежал на крыльцо. Застегивая пуговицы, он огляделся по сторонам и скорым шагом пошел к перелеску.

— Эй, обожди! — закричал сзади Чинарик.

От коммуны вразброд, в одиночку, спешили за Беспаловым ребята. Позади всех, надевая на ходу непослушную шинель, бежал Чума.

— Ну, что делать будем? — спросил Накатников.

Прислонившись к дереву, он начал свертывать папиросу. Руки его дрожали. Табак сыпался между пальцев в мокрую от росы траву. Чума сел рядом с ним.

— Леха не спрашивал, что ему делать, взял да и смотался. А у тебя что, мозгов нет?

— Ну, уйдем, а потом что? — сказал Накатников.

— Сигаретка в зубах, сто червонцев в штанах, — запел Чинарик.

— Дай папироску, — сказал он Чуме, садясь и обнимая Чуму за плечи.

— Ты не садись, тебе пол мыть надо! Ступай, тогда и покуришь, — строго заметил ему Чума.

— Что я, нанялся?

— Хочешь курить — значит, нанялся.

Чинарик постоял, подумал, хотел что-то ответить, но не сказал ничего и не спеша пошел к общежитию.

Из окна своей комнаты Богословский видел возбужденную суету ребят. Он сразу догадался о причине возбуждения. Это было именно то, чего он так боялся. Вот они, последствия ухода Гуляева! Он поспешно вышел из дому. На прежнем месте ребят уже не было. Они завтракали.

Богословский вошел в столовую. Чума кончал есть. Он почтительно приветствовал Сергея Петровича. В присутствии воспитателей он всегда держался ярым защитником коммуны. Его выступления на собраниях походили на выступления Накатникова. Он работал тонко, имел авторитет среди воспитанников. Разоблачить его было нелегко, но никто из воспитателей не заблуждался на его счет: Чуме можно было доверять меньше всех.

— Гуляев-то не пришел? — озабоченно осведомился Чума, незаметно толкая в бедро сидящего с ним рядом Королева. — Неужели решил дать драпу?.. Какая скотина… И голубков вам не привез!..

За столами прислушивались, кто-то загоготал от удовольствия.

Сергей Петрович слегка побледнел. Было понятно, что от того, как он ответит сейчас, может зависеть многое.

— Гуляев придет, — сказал он. — Куда же он пойдет, на зиму глядя? А голубей он поехал покупать для себя…

По лицу Чумы скользнуло смущение. Да, глядя на зиму, уходить рискованно. Этот тихонький докторишка оказывался хитрецом, с которым, может, лучше не связываться.

— Ты сегодня в спальне дежуришь? — переменил тему разговора Богословский. — Смотри, чтобы все было в порядке. Полы будут грязные — придется перемывать.

Чуме захотелось скрипнуть зубами, но он сдержался.

— А как же?.. Будьте покойны, Сергей Петрович… Все будет, как зеркало!.. — отвечал он обычным наглым тоном с оттенком подчеркнутого подобострастия.

На воле Чума долгое время жил у барышника, помогал ему сбывать краденые вещи, ухитрялся обманывать его и хорошо зарабатывал. Дело это нравилось ему.

В коммуну он пришел из Бутырок. Так случилось, что из болшевцев Чуму никто на воле не знал. Это давало ему возможность слыть среди них заправским вором. Он не прочь был даже «повожачить», но он понимал и то, что если не сумеет подладиться к воспитателям, могут произойти всякие неприятности. Her, воспитатели должны быть о Чуме наилучшего мнения. Только тетю Симу он не принимал в расчет, нарочито издевался над ней.

Он пошел в спальню.

Чинарик кое-как размазывал грязь по полу мокрой тряпкой.

— Это разве мытье? — заорал с порога Чума. — Разве так моют! Это что? Это что? — тыкал он ногой в густые полосы грязи. — Размазал грязь, а я отвечать должен? За что папиросы будешь брать? Перемой, чорт!

Чинарик покорно перемывал. Сам взялся, надо терпеть.

Одну особенно грязную половицу Чума заставил его перемывать три раза. Чинарик потел, сопел, мыл.

Чума обошел койки, оглядел застланные постели, хозяйской рукой опустил завернутые края серых грубошерстных одеял. Потом осмотрел еще раз свежевымытые, влажно пахнущие половицы.

— Ну, ладно… Получай!.. Принимаю работу!.. — одобрительно сказал он замученному Чинарику и бросил ему нераспечатанную пачку дешевых папирос.

— Приходи теперь, пожалуйста, нюхай, где хочешь! — Он злорадно посмотрел на койку Гуляева. — Зима, подумаешь!.. Испугали зимой! Да у Гуляева в Москве, может, целый десяток квартир есть!..

Пришел Гуляев к обеду. В руках у него покачивалась объемистая плетеная корзинка, завязанная холстиной. Болшевцы молча окружили его. В корзине глухо гулькали и возились голуби. Леха присел на корточки, отвернул холстину и стал наводить в корзинке порядок. Он понимал, что все ждут его слов, что он должен объяснить свое возвращение в коммуну.

На Трубной площади он купил голубей — четырех обыкновенных и пятого с желтой короной на голове. Голубь распускал длинные выгнутые крылья и рвался из рук. Лехе так захотелось посмотреть, как летает и кувыркается коронованный голубь, что прямо хоть выпускай его здесь же, на шумной площади.

В шалмане, куда принес Леха своих голубей, устроили гулянку. Было весело: пили водку, орали песни, обнимали девочек. Какой-то долговязый парень с желтым рябым лицом и оттопыренными ушами клялся Лехе в дружбе, приглашая на верное тысячное дело. «Выпьем!» поминутно кричал парень. Дрожащей рукой он наполнял стакан, проливая водку на стол и на пол. Потом Гуляев ушел в темный угол, лег на кушетку и там незаметно уснул под звон стаканов и выкрики.

Проснулся он на рассвете. Побаливала голова. Приподнявшись на локте, он осмотрел комнату. На столе в лужах водки мокли огрызки колбасы, хлеба и огурцов; люди валялись прямо на полу, среди мусора и окурков. Тяжелый воздух был отравлен застоявшимся табачным дымом, запахом водки, дыханием людей. Вся эта неприглядная картина освещалась холодным светом пасмурного утра; свет был ровный и, не давая теней, проникал беспощадно всюду. И лица спящих, испитые и вздутые, казалось, были уже тронуты могильным тлением; невозможно было поверить, что живые, настоящие люди могут иметь такие страшные лица.