Топографический кретин - Ян Ледер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я давно начал делиться, задолго до всей этой куролеси. Наклинописил черт-те сколько, даже название придумал. А потом внутри моей электронной скрижальки одна глина с другой не срослась, что-то зависло, что-то отформатировалось — и одно только название и осталось, радостное такое название: "Топографический дэбил" — именно так, с оборотной "Э". Я знал, что на месте "дэбила" по науке должен быть "кретин", но так мне казалось веселее. А потом стало все равно.
Рукописи не горят, но исключительно легко форматируются.
Теперь вот снова делюсь, она и не знает, а я делюсь вовсю. Только почему-то легче не становится. Как и от разговоров с самим собой, к которым подозрительно быстро привыкаю. А дневник — это то, что пишется днем? А то, что ночью, тогда — ночник?
Я утром покинул дом,
Когда все звенит прохладой,
Когда листья старого сада
Умыты грибным дождем.
Я встретил цыганку в пути,
Она, взяв монетку, сказала:
Я счастье тебе нагадала,
Смотри его не упусти.
Старуха была права:
Я в полдень вошел счастливым,
Любимой нетерпеливо
Я страсти шептал слова.
Но вечер поднялся с трав,
Разняв сплетенные руки,
И бросил любовь в разлуку,
Как ветки в огонь костра.
И в сердце вселилась боль,
И сердце б навек остыло
Но ночи бессонной крылья
Укрыли его собой.
Умчались печали прочь,
И не было слез как будто.
Пусть больше не будет утра!
Я вам предлагаю ночь.
Я в ночном.
Я не пасу коней в ожидании зари, я жду ее куда более прозаично — у компьютера в большом здании в центре большого города. Не ее жду, а зарю, потому что на заре придет сменщик, и я подамся в ближнее кафе, возьму тройной эспрессо, от которого горько в горле и сводит скулы, звякну подаренной ею на рождество зажигалкой с гравировкой-снежинками, сделаю первую затяжку и продолжу. И тогда это будет не ночник даже, а — утренник.
Утренник. Какое забытое, доброе слово.
Я жду зарю. Потому что ее ждать бесполезно.
Остывший кофе, четвертая за полчаса сигарета, люди за стеклом кутаются в шарфы: холодрыга стоит, плюс три, не больше. А на ногах у развращенных Гольфстримом, сильных духом женщин — босоножки с торчащими из них пальцами разной толщины и разного цвета, которые роднит между собой только синеватый от холода отлив.
А мужчины все больше в лакированных туфлях и строгих пальто: лондонский Сити за углом, шутка ли. Но попадаются и которые попроще, совсем как я, небритые и в джинсах, потрепанных, как сублимация, — мимо ларьков и журнальных статей, мимо фонтана из канализации, мимо бессмысленной реинкарнации, мимо чего-то, что на реставрации, мимо каких-то никчемных людей, мимо вокзалов, мостов и автобусов, мимо кафе и зазывных реклам, мимо констебля с башкой в форме глобуса, мимо дешевого фокуса-покуса, мимо косметики с запахом крокуса, мимо неоновых контуров дам, без остановки, оглядки, сомнения — сам себе компас и сам визави, — мимо безумного мыслей сплетения, мимо скачков кровяного давления, в джинсах, изодранных, как самомнение, — прямо к концу невозможной любви.
Я сам приближал этот конец, знаю. Она мне так и не простила высылки из Москвы. Я и сам себе так и не простил. Ведь любил ее до сумасшествия, и она меня уже еще любила, — так нет, устроил себе холостяцкий забег длиной почти в два года.
Блондинка, брюнетка, задумчивая, озорная, распонтованная, естественная — глупости, для меня это не имело значения, главное — возраст, личико и фигура с упором на ноги.
Отскок. Известка на прическах
Через сколько-то лет. С Болом, Маней и кем-то еще пошел пить пива в "Димов" в самом центре Москвы. Сам Димов, изрядно уже захорошевший, едва поздоровавшись, проскочил в свои кабинеты. Последовать за ним не предложил, пришлось пить на свои.
Рядом гулял офис в голубоватых рубашках и синих галстуках. Бол пристал к солидно нарезавшейся блонди, суетившейся рядом с нами и простреливавшей окружающее мутными зрачками.
— Девушка, а почему в вашей компании все мужчины такие?
— Какие?
— Одинаковые.
— Аудиторы. Коллеги. А у меня дэрэ.
— А у меня дыра, — пожаловался Бол и сунул руку в карман рюкзака. Из рюкзачной стенки наружу вылез его кривой палец.
— Ого, — блонди облизнулась и села на рюкзак. — Средний?
— Хэзэ, — уклончиво ответил Бол и поднял бокал. — За дэрэ.
Потом аудиторша удалилась, с трудом избежав столкновения с двумя изящно одетыми стройняшками, двигавшимися мимо нас из дальнего зала в сторону гардероба. Скользнув взглядом по Болу, по Мане, по кому-то еще, темноволосая узнала меня, улыбнулась, кивнула.
— Кто это? — потребовал Бол.
— Знакомые. Пойду поболтаю.
Волейболистки курили в небольшой диванной у выхода.
— Мы тут командой гуляем, — сказала брюнетка. — А дымить сюда ходим, чтоб тренеры не спалили.
Они так и бегали весь вечер мимо нашего стола, притягивая всё более туманный взгляд Бола.
— Хорошие девицы, — сказал он. — Прическами известку с потолка сметают.
Бывший с нами кто-то еще кивнул. Миниатюрная Маня вздохнула:
— Зато какие ноги.
Вечный двигатель
Угол атаки
И всё же, и всё же, перебирая в уме свои состоявшиеся и воображаемые пассии — ясельные, детсадовские, школьные, дворовые, санаторно-курортные и прочие, — Фрэн неизменно заключал: как ни называй то, что происходило раньше, но первой его любовью была, конечно, Ирка.
Это она подарила ему первый поцелуй. То есть поцеловал-то её он, но ведь она позволила ему впервые в жизни поцеловать девочку. Не так, как целуешь сестрёнку, а совсем по-другому. По-настоящему.
Он, конечно, делал это и раньше. Вечерами, когда ворочался в своей кровати, очень нежно, совсем легко, облачно-воздушно касался её взволнованными губами… Ну и что, что на самом деле это всего лишь подушка, но ведь если закрыть глаза, то никакая не подушка, а Ирка.
Ирочка. Иришка.
Завтра после обеда она снова забежит к нему, чтобы вместе делать домашку, и сядет на кровать, вот сюда, и он пододвинется к ней поближе, как будто чтобы лучше видеть учебник, но смотреть будет совсем не в него.
И от того, что голову поворачивать нельзя — а вдруг заметит! — заболят скошенные до невозможности глаза, но он всё равно не отведёт их от её шеи, на которой — под наспех затянутым хвостом — так неожиданно и так приглашающе высветился в солнечном луче прозрачный ореол золотистых волосков; от её щеки, на которой откуда-то вдруг появился румянец, а ведь его
