Сокровище кикиморы - Людмила Львовна Горелик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В Академию наук?! – изумился Александр Николаевич.
– Да, он так говорил – еще здесь, в церкви. Я подумал тогда (и сейчас думаю): молодой человек роман какой-то написал или дневник его там… А может, в этих дневниках указано место сокрытия некоего клада?!. Впрочем, молодые люди часто фантазируют. Когда он жил у Летуновского, я тоже навещал его. Но больше он мне ничего такого не говорил. Я думаю, он рассказал о тетради Василию Павловичу. Вряд ли, конечно, этот факт имеет отношение к смерти Ольги Васильевны, царствие ей небесное…
Вернувшись домой, Александр Второй набрал номер Павлова:
– Леша, прости, что опять беспокою. Тетрадки какой-нибудь не было там во флигельке? Или вообще бумаг любых?
– Александр Николаевич, за кого вы меня принимаете?! Не было тетрадки, конечно! Мы бы на нее обратили внимание. По инструкции при обыске мы обязаны обращать внимание на подозрительные, особенно спрятанные в ненадлежащем месте бумаги. Так что не было тетради! Никаких бумаг там не было, кроме пачки прошлогодних газет.
Павлов старался отвечать спокойно, но чувствовалось, что он раздражен. Этим бессмысленным обыском, спровоцированным заявлением Евлампиева и Соргина, майор навлек на себя неодобрение начальства и смешки подчиненных.
«Да, подвели мы Лешу… В другой раз обратиться к нему будет трудно», – подумал Евлампиев, и в это время в дверь позвонили.
Открыв дверь, он увидел Шуру – и не удивился.
Соргин пришел прямо с вокзала: по дороге было. Он приехал недавним автобусом, отправился домой пешком по улице Победы мимо дома Евлампиева и решил зайти за Сашей. Тот уговорил его хоть немного перекусить.
Пока гость умывался, Саша разогрел суп.
Ел Шурка с большим удовольствием, приговаривая:
– Ты хорошо готовить научился! Это настоящий картофельный суп… Мясо на рынке брал? По восемь рублей?
Саша иронически кивал:
– Слава богу, могу себе позволить.
Ни Соргин, ни Евлампиев принципиально не покупали ворованное, в том числе с мясокомбината. Хотя предложений было множество, и они продолжали поступать.
Второе Евлампиев не готовил, но суп с большим куском мяса насыщал хорошо. От предложения пожарить яичницу Шура отказался:
– Дома Маша голубцы обещала, сейчас пойдем к нам.
Чай тоже пить пока не стали.
– Понимаешь, я это имя уже слышал, – рассказывал Соргин по дороге. – В первые дни сентября сорок второго мне пришлось одному выходить из окружения, и я встретил раненого бойца. Он назвался Игорем Черняевым из Ворска. Я вывел его тогда, мы пришли к нашим, но он умер от потери крови. Он сказал мне, что воевал в штрафбате. То есть мог быть и ссыльным! Бывают ли такие совпадения?!
– В жизни все бывает, даже самое невероятное! – подтвердил Саша.
– То, что ты узнал от отца Рафаила про тетрадку, тоже крайне важно. И удивительно – тут каждое лыко в строку. Если принять за аксиому, что штрафник Игорь Черняев, которого я похоронил тридцать лет назад, и инженер Игорь Владимирович Черняев, друг Федора Двигуна, одно лицо, особое значение приобретает следующий факт: в бреду, называя меня «Федя», Черняев то и дело возвращался к какой-то важной тетради, говорил, что на меня, то есть на Федора, надеется…
Глава 23
Год 1942-й. Миссия Федора Двигуна
Больной замолчал, собираясь с силами. Дышал он трудно, прерывисто.
Старик молча смотрел на тетрадь. Похожие конспекты университетских лекций его дочь Ольга хранила до сих пор в старом сундучке под кроватью.
И что с ними делать, зачем они?
Василий Павлович продолжал смотреть вопросительно. Медленно, тихо, с паузами, чтобы восстановить дыхание, больной начал рассказывать, и рассказ оказался длинным.
Тетрадь принадлежала некоему Игорю Черняеву, проработавшему более двух лет в одном цехе с Федором.
В Ворск Черняев прибыл в 1938-м, в ссылку. В Ворск иногда попадали политические ссыльные из Москвы, что было, конечно, для них везением – Ворск город большой, культурный. Черняев учился на мехмате в МГУ и в ссылку был отправлен за какую-то малую провинность: кажется, просто не донес на другого студента, рассказавшего политический анекдот. Была и такая статья: «за недонесение». На заводе Черняев первые месяцы работал токарем, потом в инженеры перевели: заметили, что хорошо соображает, да ведь он уже на третьем курсе мехмата был, когда арестовали. Вел он себя замкнуто, на собрания, если заставляли идти, шел, но помалкивал, голосовал как все, не выделялся. Он ни с кем не подружился, что в его положении и не удивляло: ссыльный, никто с ним особенно дружить не захочет. В цехе больше других общался с Двигуном: по возрасту подходили друг другу. Впрочем, Игорь Черняев вел себя не совсем типично для молодого человека: после работы никуда не ходил, с девушками не встречался. Федор как-то раз в самом начале знакомства пытался пригласить его в кино, но тот отказался, сославшись на занятость.
«Наверное, собирается после ссылки экстерном за университет сдавать, готовится», – уважительно подумал Двигун.
Сблизились они, когда началась война: оба сильно переживали, что их не берут в армию. Уходили вначале люди их возраста, потом и старше, а они повестки так и не получили. Пошли вдвоем в военкомат – записываться добровольно. Очень просили: хотим бороться с фашизмом на фронте!.. И Черняева взяли – в штрафбат, конечно, как ссыльного. А Двигуну отказали: с туберкулезом никак нельзя!
Выйдя из военкомата, не сразу разошлись, разговаривали очень откровенно.
Игорь был воодушевлен, но как-то нервно. Ему на следующее утро надо было уже находиться возле военкомата с вещами. Федор был, напротив, расстроен, подавлен даже: вот какая болезнь, никуда с ней не берут! Игорь утешал его.
Когда прощались на углу, Черняев сказал, что непременно погибнет, однако не боится, с радостью идет, потому что нет сейчас ничего важнее борьбы с фашизмом. Все остальное неважно, мол. И вдруг, после этих слов, он задумался, замолчал, а потом попросил:
– Федя, можно мне зайти к тебе сегодня вечером? Проститься, и вообще. Я тебе одну вещь передать хочу, мне это очень надо. С собой на фронт мне ее брать нельзя – там все может случиться. А она к немцам не должна попасть. Очень важно ее сохранить.
Федя с радостью согласился. Он Игорю завидовал – что взяли его, но и жалел: почему-то тоже поверил, что тот погибнет, что последний раз
