Рассказы - Дмитрий Новиков

Расплатившись с таксистом, я вбежал в приземистое серое здание детского сада, чем–то неуловимо напоминающее казарму. В актовом зале чинно сидели родители. Они тревожно смотрели на дверь, ожидая появления своих отпрысков. Наконец зазвучала музыка и попарно ввели детей. Рассаживаясь на своих местах, они приветственно махали руками родителям. Те расслабились, заулыбались, зашептались. Дождавшись, когда установится тишина, в зал вплыла воспитательница в наряде осени. В длинном желтом платье, расшитом разноцветными бумажными листьями, зардевшаяся и веселая, она была хороша и действительно похожа на добрую лесную волшебницу,

— Здравствуйте, дети!

— Здравствуйте, — раздался нестройный хор детских голосов.

— Я — Золотая Осень. Я знаю, что вы любите природу, заботитесь о ней. Спасибо вам за это, ребята.

— Пожалуйста, — чей–то ответ вызвал смешок среди гостей. Осень чуть заметно напряглась.

— Сегодня у нас праздник. Будут игры, викторины, песни, танцы. Начнем? — дети захлопали в ладоши. Мальчишки и девчонки ловко и заученно отвечали на вопросы о живой и неживой природе, читали стихи.

— А теперь викторина для взрослых, — радостно возвестила Осень.

— Не буду участвовать, — подумал я, — не бывает простых ответов.

Первый же вопрос поставил всех в тупик.

— Где зимуют тритоны? — задорно спросила Осень. Взрослые тревожно переглянулись. На них с любопытством смотрели дети…

— А действительно, где они зимуют, — судорожно стал вспоминать я, — нет, не помню, не знаю.

Воцарилась гнетущая тишина.

— Ну, дети, поможем родителям.

— На суше, — те не могли скрыть своего восторженного превосходства.

— А ведь действительно — на суше. Вылезают осенью из воды и в норах зимуют, — облегченно зашептались взрослые. Напряжение спало.

— Теперь мы споем вам нашу любимую песню.

Дети выстроились в неровный полукруг. Девчонкам, как всегда, не хватило места, и большинство из них оказалось за спинами юных джентельменов. А те гордо выпячивали грудь и готовились каждый к сольному выступлению. Опять зазвучало фортепиано, и нестройный, но азартный детский хор заголосил:

Где ты бегал, где ты бегал, где ты бегал

Лягушо–о–онок.

Лягушонок, лягушонок, лягушонок,

Малышо–о–онок…

Во мне еще бродил хмель. Пьяная сентиментальность закипала в глазах, но я сдерживался.

— А теперь, под конец нашего праздника, выступит Аня.

Вперед вышла худенькая девочка в голубом платье и с огромным белым бантом на голове. В зале зазвучал тонкий голосок, трепетавший, как крылья пойманной бабочки:

Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко.

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…

Сил моих больше не было, и я выскочил на улицу…

Вернулся, когда дети уже одевались. Подошел к Ане.

— Ну что, дщерь моя, ты готова?

— Готова, — она умудрилась сама застегнуть тугую верхнюю пуговицу и завязать шарф.

Сквозь густеющие сумерки отрешенно падал первый снег. Аня вложила в мою руку свою теплую ладошку, и мы пошли медленно и степенно, беседуя на разные темы.

— Ты знаешь, я сказку придумал, только она для взрослых.

— А я уже взрослая? — ревниво спросил ребенок.

— Пожалуй, можно так сказать.

— Тогда рассказывай.

— Жил–был один дяденька, — начал я.

— Как его звали? — сразу же перебила Аня.

— Допустим, Феофан. Но ты не мешай, а то я собьюсь. Однажды случилось так, что у него оказалось очень много денег. Ему нужно было купить машину, шубу для жены и мороженое детям.

— А сколько детей?

— Одна дочь, и звали ее — Даша, — я попытался предвосхитить следующий вопрос, но не угадал.

— Сколько ей было лет?

— Пять с половиной. Не перебивай, пожалуйста.

— Как мне, — удовлетворенно сказала Аня, — рассказывай дальше.

— Но Феофан вместо этого отыскал номер телефона и позвонил в Швецию своей любимой женщине.

— У него ведь жена была… Он что, любил сразу двоих?

— Аня, сложные вопросы задаешь, — я задумался над тем, как и нужно ли объяснять ребенку, что можно любить двух женщин сразу, — понимаешь, вторую он любил потому что она писала хорошие книжки. Ее звали Астрид.

— Знаю, знаю. Она «Карлсона» написала, — ребенок оказался памятливым, а я поспешил поскорее увильнуть от скользкой полигамной темы.

— Правильно. Так вот. Феофан позвонил в Швецию. Он очень волновался, потому что плохо говорил по–английски, но все равно сумел сказать, что совершенно случайно в Стокгольме будут проездом два «лучших в мире» поклонника Карлсона — он и его дочь. И их пригласили в гости.

Мы медленно приближались к магазину.

— Ты водку сегодня не будешь покупать? А то мама говорит, что тебе нельзя, — забеспокоилась Аня.

— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — ловко вывернулся я. Ребенок, не вооруженный пока знанием формальной логики, промолчал.

— И они поехали в Стокгольм. По дороге они ели мясные тефтельки и торт со взбитыми сливками. Феофан купил Даше красный зонтик, чтобы их узнали.

— Все правильно, так в книжке написано, когда Карлсон был ведьмой.

— Аня, опять перебиваешь. Они приехали и пошли в гости. Астрид Линдгрен приняла их хорошо, угостила горячим шоколадом с плюшками. Но беседа сначала не клеилась. Все чувствовали себя немножко скованно. Но потом Даша подошла к отцу и тихонько что–то спросила на ухо. И знаешь, Астрид захотела узнать, что сказала русская девочка.

— И что же она сказала? — спросила Аня озабоченно.

— Она захотела узнать, как звали Карлсона в детстве и где стояла его кроватка.

Я замолчал. Мы прошли несколько шагов в тишине, только лед похрустывал под ногами. Наконец я не выдержал:

— Ты поняла что–нибудь?

— Поняла, — задумчиво ответила Аня.

— И что же ты поняла, — прорвалась ненужная, взрослая ирония.

— Я теперь знаю, почему когда ты мне читал про Карлсона, то сначала было так смешно, а потом стало печально…

И тогда забурлила там, в глубине, внутри, та тяжелая вода, о которой стараешься не вспоминать, потому что больно, вода, состоящая из всех обманутых надежд, из заскорузлых ожиданий, из детской веры в чудо, веры в то, что случится, свершится, если не сейчас, то ко дню рождения точно, что–то замечательное, прекрасное, веры, так и оставшейся смешной, наивной, глупой сказкой. «Гребаная жизнь. Траченая, молью, битая жизнь», — я беззвучно выл от отчаянья, от теперешнего безверия, от необходимости сочинять, врать этим широко открытым, доверчивым глазам, чувствовать, видеть, как постепенно, а иногда и резкими рывками, будет гаснуть в них осиянная готовность верить. «Гребаная жизнь. Вся эта беготня, суета, гонки за вещами, схватив которые остается лишь недоуменно повертеть их в руках и выбросить, настолько они смешны, неуклюжи, никчемны. И как иногда нестерпимо хочется дождаться знака, чтобы вернулась, пусть не вера, но хотя бы возможность ее».

«Гребаные подростки!» — впереди, всего лишь в метре от нас, с сочным звуком вдруг взорвался пакет с водой. Я отпрыгнул назад, потянув за собой застывшего ребенка.

— Испугалась? — отряхивая ее и себя, вытирая с лица изморось мелких брызг, спросил я.

— Нет, смотри!

На месте, где только что было страшно, теперь умиротворенно висело облако мельчайшей взвеси. Освещенное заходящим солнцем, оно слегка покачивалось и клубилось, как пар от дыхания большого доброго животного.

— Это был самый сильный в мире «хлюп», — убежденно сказала Аня.

Я огляделся вокруг. Мы стояли посреди пустыря. До ближайших многоэтажек было около сотни метров. Внезапно сверху послышалось еле различимое жужжание. Мы одновременно подняли голову. В темнеющем, густо–прозрачном воздухе, на большой высоте жужжал странный предмет, похожий то ли на летающий бочонок, то ли на иностранный спутник–шпион. Сделав большой круг, он удовлетворенно завис на мгновение над нами, весело закудахтал, а затем лег на курс Вазастана. Я точно знал, что Вазастана.

КУЙПОГА

Моя философия в том, что нет никакой философии. Любомудрие умерло за отсутствием необходимости, — он дернул ручку коробки передач, и машина нервно, рывком увеличила скорость, — то есть любовь к мудрости была всегда, а саму мудрость так и не нашли, выплеснули в процессе изысканий. Ты посмотри сама, что делается. Напророчили царство хама, вот оно и пришло. Даже не хама, а жлоба. Жлоб — это ведь такой более искусный, утонченный хам». В ночной тишине, по дороге, ведущей за город, на север, они ехали молча. За окном мелькали старые, с облезшей краской дома, сам асфальт был весь в выбоинах и ямах, как брошенное, никому не нужное поле. Внезапно показался огромного размера ярко освещенный предвыборный щит с сияющей мертвенно–синей надписью «Поверь в добро». «Вот–вот, смотри, славный пример, досточтимый. Ничего не нужно делать. Просто в нужный момент подмалевать красками поярче, лампочек разноцветных повесить. Годами друг друга душили, душу ножками топотали, а тут одни с пустыми глазами мозгом поработали, у других, таких же лупатых, релюшка внутри сработала — и все мы опять верим в добро, тьфу!» Он выплюнул в окно окурок вместе со слюной и выругался.