Рассказы - Дмитрий Новиков

Свободное предпринимательство хорошо не только тем, что можно свободно предпринимать какие–то действия, но также и в полной свободе непредпринятия их, если к ним не лежит душа. Первым человеком, которого Жолобков увидел на работе, был странный старичок в галошах и седенькой бородке.

— Не понадобятся ли раки вареные? — интимно спросил он.

— Раки? Вареные? Конечно понадобятся, — Жолобков уже понял, что бесполезно сегодня сопротивляться весне, — Пятьдесят. Нет, сто.

— Да чего там сто, несите ведро, — поддержал его напарник Зина с таким же ошалелым от ярких, солнечных запахов лицом, — когда будут?

— К пяти часам привезу, — ответил волшебный старичок и усеменил прочь.

Минут тридцать Жолобков с Зиной бесцельно послонялись по темному помещению, а затем принялись названивать всем знакомым по телефону и хвастаться…

— А у нас сегодня будут раки!

— Раки? Вареные? — завистливо переспрашивали знакомые и тут же справлялись о времени прибытия.

— К пяти часам обещали, приезжайте, только пиво с собой, — расчетливый Жолобков не любил хаоса в финансовых вопросах.

Первым не выдержал зоомагазин. Двое бывших борцов с бедроподобными руками и сломанными ушами, бросив пересчитывать своих рыбок и хомяков, с грохотом примчались на видавшем виды старом «Москвиче».

— Где раки? — мрачно спросили они, вваливаясь в помещение.

— А где пиво? — охладил их пыл Жолобков.

— Пиво здесь, — те с бутылочным грохотом поставили на стол сумку, в которую, согласно ранее проведенным исследованиям, влезало ровно два ящика. Затем уселись на заскрипевшие от их тяжести стулья и принялись пытливо смотреть на дверь.

Следом подтянулась налоговая полиция. Лощеные, в пиджаках и галстуках, и тоже вдвоем, они с достоинством, присущим работникам фискальных органов, поставили перед собой по две бутылки и тоже стали ждать. Старший, еще в детстве получивший за чванливость намертво приставшую к нему кличку «коллега Пруль», достал свой табельный пистолет и начал надменно протирать его мягкой фланелевой тряпочкой.

— Дай–ка посмотреть, — потянулись к оружию жадные руки, — дай–ка попробовать.

— Не дам, — Пруль торопливо убрал пистолет обратно под мышку, — не положено.

— Чего тогда вообще доставал, — обиделся было Жолобков, но тут часы пропикали полдень.

— Времени — вагон, — недовольно переглянулись слоны из зоомагазина, — давайте что ли пока портвейном разомнемся.

— Давайте, — быстро и охотно согласился Жолобков, больше всего боявшийся потерять, утратить утреннее предчувствие счастья, — давайте, раскрепостимся, пока будень не примирил нас с собой.

— Не пей красный портвейн, — через полчаса заботливо говорил Жолобков Прулю, — козленочком станешь. Пей белый портвейн.

Но тот не слушался и налегал на темно–бордовую жидкость с подкупающим, лживым вкусом, который обещал быстрое блаженство, слишком быстрое блаженство. Двадцати минут ему хватило, чтобы расправиться с целой бутылкой этого порочного друга, и обычный, комфортабельный Пруль превратился в мелочное, мстительное и навязчивое существо со странной смесью мании величия и бреда преследования.

— Щас ка–а–ак стрельну, — повторял он периодически, а затем ронял голову на руки и плакал.

— Клиент созрел, придется носить с собой, — сказал Зина немногословным слонам, и те понимающе кивнули тяжелыми головами.

— Будем раков ждать или пойдем на воздух? — Жолобковым овладела нестерпимая жажда движения, — А то ведь градус уходит, кураж гибнет, и вообще пора окинуть окружающую действительность новым взглядом.

— Ладно, пойдем, а то сейчас стихи начнешь читать, загрузишься вместе вот с этим, — один из слонов кивнул на поднявшего голову Пруля.

— Щас ка–а–ак стрельну…

Они расположились в парке неподалеку. Солнце ласкало обращенные к нему лица. Легкий леденящий ветерок доносился от замерзшего еще озера, шевелил волосы и холодной змейкой забирался за воротник. Пели птицы. Рядом озабоченно патрулировали старушки в ожидании пустых бутылок.

— Лепота, — растекся тяжелой тушей по скамейке один из слонов, — сейчас бы еще с девчонками познакомиться хорошими, беспроблемными.

А бог сегодня был настороже. Чуть только загрустившая было компания издала совместный полувздох–полустон, как на аллее показалась веселая, щебечущая на своем непонятном, женском языке стайка жеманниц, впервые после долгой зимы сбросивших свои тяжелые, бесформенные, меховые одеяния. Сиятельно являя миру свои волнующие изгибы, они не шли, а практически летели в густом, чувственном настое весенних запахов, круто замешанном на парящем кипятке нагретой земли, распадающемся тлене прелых листьев, сладостной горечи клейких, беременных почек.

— Здравствуй, тело молодое, незнакомое, — вполголоса сказал Жолобков, а слоны заволновались, заюлили:

— Барышни, барышни, не захотите ли по глоточку вина! Сладкого, вкусного вина!

Бывают дни, когда получается все, или почти все, о чем мечтается. Девушки оказались веселыми и не склонными к нудьбе, портвейн тек широким потоком и убедительно кружил голову, солнце ласково светило с совершенного, без единого изъяна, неба.

— Люблю проводить время в обществе быстро пьянеющих от дешевого вина женщин, — среди заливистого смеха натужно шутил Зина, а Жолобков, дорвавшись, наконец–то читал стихи под одобрительное урчание слонов:

В сердце мечта томится.

Небо полоской ясной

Юноша: «Стой, девица»,

Девушка: «Сгинь, несчастный». [2]

Один лишь Пруль мирно спал, прислонившись к спинке скамейки и пустив на грудь вязкую нитку слюны, и участвовал в празднике лишь в качестве реквизита.

— Скажите, а каково это — быть женщиной, — теребил за больное настойчивый Жолобков и подвигался ближе, еще ближе, и уже изначальное тепло разливалось по бедру, все выше, выше, и наконец — в пересохшем горле скреблось неистовой, отважной мурашкой.

— Даже и не знаю, как ответить, сравнивать не с чем, — подло отодвигалась девушка.

— И все–таки, в чем разница, в чем великая суть? — рука невольно цепляла край платья, задевала теплый нейлон.

— Юноша, усмирите руки, мы же не одни, — и дразнила, отодвигаясь, но всего лишь на волну излучения тепла.

— Но позвольте, родная…, — а в голове одно лишь безумное желание припасть к первоисточникам.

— Не позволю, даже не проси, — уже на «ты», но смеется, надсмехается, руководит, водит рукой так, как ей нужно, как правильно.

Неясные заросли неизвестных растений. Томление пальцев, в кончиках которых — ощущение сухого песка, безнадежного песка из песочных часов. Вязкое сопротивление времени, Сопротивление материала. Сухое сопротивление твердо сжатых ног — дорических колонн, лишенных завитушек, просто холодных мраморных колонн. Медленно, нехотя тает извечная мужская надежда на быструю и острую, без длительных ухаживаний и предварительных ласк — любовь.

— Мне, пожалуй, пора, меня уж муж заждался, — оправила платье, вспорхнула, побежала, растаяла, лишь звук торопливых шагов остался надолго, цок–цокк каблучками по душе, цок–цок — тише и тише, цок–цок — прощай в этой жизни, встретимся в следующей….

Он остался один. Совсем один в сумеречном мире. Горькое чувство клубилось в душе тяжелым, ядовитым дымом. Оно было похожим на то тревожное бессилие, которое Жолобков хорошо помнил из раннего школьного детства — на какой–то важной контрольной нужно было вспомнить десять английских поговорок, все эти «To call a spade a spade» и прочие. Он вспомнил тогда только девять, десятую же сделал сам — вольно перевел «Без труда …». Отрок не знал тогда по–английски ни слова «труд», ни слова «пруд», поэтому получилось что–то вроде «Если ты не будешь работать, рыба не придет к тебе». Творческие усилия остались не оцененными, и он сидел, глотая слезы, в растерянности от несправедливости мира. Примерно также Жолобков чувствовал себя и сейчас.

Когда среди праздника становится плохо — нужно пить. Когда не сбылись ожидания, пусть мелкие, физиологичные, сиюминутные, но зато живые, как мелкая рыбешка, зажатая в жестокой детской ладони — нужно пить вдвойне. Жолобков стряхнул с себя, отбросил прочь и растоптал незатихающий «цок–цок», с усилием определил направление, вернулся к пустой уже скамейке. У ножки ее нашел заботливо забытый друзьями пакет, в нем — початую бутылку. Плюнул пластмассовой пробкой и затем долгое время внимательно, обостренно, сквозь зеленое стекло наблюдал, как от каждого глотка идут из горлышка вглубь мелкие морские волны, мертвая зыбь.

Зачем Жолобков не вернулся после этого домой, в уютную семейную опочивальню, он не мог объяснить потом ни себе, ни жене, ни ближайшим родственникам. Зачем шел, спотыкаясь и бормоча вслух нахлынувшие, горлом шедшие озарения, по улицам города, зачем купил в магазине игрушек, кстати попавшемся на пути, зеленый пластмассовый пулемет с трещоткой, не ясно было ему самому даже в момент совершения этих внешне бессмысленных действий. Зачем, услышав из опускающихся сумерек печальное «!Щас ка–а–ак стрельну» не повернул назад, не бросился прочь, а наоборот ускорил шаг в нужном, единственно необходимом сейчас направлении, не знают ни видавшие виды психологи, ни натренированные на горячих новостях репортеры. Зачем, слившись в угаре вновь обретенной дружбы, Жолобков сотоварищи похитили красный флаг с фонарного столба, висящий в предвкушении майского праздника, и, заплатив случайно подвернувшемуся цыгану, мирно ехавшему на своей допотопной телеге среди вечернего, угарного потока автомобилей, мчались затем галопом по главному в городе проспекту со вздыбленным знаменем и плотно установленным на задке пулеметом, распевая «Интернационал» — ведомо лишь богу. Почему не поймала их доблестная милиция, не пристыдили активно граждане, отвергающие рубиновые вторники — ведомо лишь милицейскому начальству и гражданской совести уважаемых соплеменников.