Свечи на ветру - Григорий Канович

— Давно она умерла? — спросил мужчина и покосился на надгробие.

— Скоро будет два года, — ответил я. — Она хотела тебе плюнуть в глаза. Но ты ей не верь.

— Я и не верю, — сказал мужчина.

— Иосиф идет, — сказал я. — Он обидится, когда увидит тебя без шапки.

Могильщик шел по кладбищу, и его помытая деревяшка, как магнит, притягивала опавшие мокрые листья, которые лепились к ней, словно к огромной, осиротевшей под осень, ветке.

До глубокой ночи Иосиф рассказывал моему отцу Саулу о нашем житье-бытье, о моих невероятных способностях, показывал скрипку, подаренную женой Иохельсона, хвастался бричкой и новой лошадью, перечислял всех мертвых, почивших в бозе за то время, пока моего отца Саула не было в местечке. Мой отец Саул слушал могильщика, как и подобает гостю, с почтительной покорностью, позевывая в заросший рыжей щетиной кулак и поглядывая на меня, своего невероятно способного сына.

— Если бы не амнистия, два года мне бы еще куковать, — сказал мой отец Саул.

Наконец Иосиф постелил на полу свой кожух, растянулся и замолк, а мы разместились на широкой и жесткой кровати — я у стены, а мой отец Саул с краю.

За окном завывал ветер, пробирался через щели в хату и продувал ее насквозь, как дудку. Мой отец Саул обнял меня за плечи и уснул, а я лежал и думал о нем, о ветре, о могильщике и самоубийце Рапопорте.

— Спи, — раздался в темноте бас могильщика.

— А вы почему не спите? — прошептал я.

— Я думаю, — сказал мой опекун.

— О чем?

— О тебе… О себе… — глухо произнес Иосиф. — Я умру, когда вы уйдете.

— Никуда мы не уйдем, — снова прошептал я, прислушиваясь к храпу моего отца Саула. Неужели он за десять лет не мог выспаться!

— Спи, — приказал Иосиф. — Мы еще своей болтовней разбудим твоего отца.

— А он действительно мой отец?

— Действительно. Действительно.

Если он мой отец, размышлял я, почему он храпит?

За окном на дереве закаркала первая ворона.

— Уже утро, — сказал Иосиф.

Мой отец Саул даже не шелохнулся. Он не слышал, как закаркала первая ворона, как с полу тяжело поднялся могильщик и запрыгал на одной ноге.

— У меня к тебе, Даниил, просьба. Обещай, что ты ее выполнишь.

— Обещаю.

— Если я умру, похороните культю рядом со мной, — он пристегнул деревяшку и добавил: — Как ни крути, мы с ней прошагали почти четверть века.

На кровати заворочался мой отец Саул. Он открыл глаза, огляделся и сказал:

— Приятно проснуться на свободе.

Я слил ему во дворе из ведра воду, и он умылся.

— Чем ты собираешься заняться, Саул? — поинтересовался могильщик.

— Не знаю.

— Не мешало бы забрать старика из богадельни, — «казал Иосиф.

— Не мешало бы, — сказал мой отец Саул.

— А как же… беженцы? — спросил я. — Не выгонишь же их на улицу.

Перед самой поездкой моего отца Саула в город к нам на кладбище пожаловал столяр Стасис. Он вернулся из тюрьмы еще летом, и я не раз встречал его на реке с Пранасом, когда водил лошадь на водопой, или возле мебельной фабрики. Столяр Стасис вызвал моего отца Саула из хаты, и они долго о чем-то шептались под окнами.

— Видишь ли, Стасис, я хотел съездить к своему старику в богадельню, — сказал мой отец Саул.

— Пока время терпит. Съезди, — сказал столяр Стасис.

— Я думал забрать его оттуда, — произнес мой отец Саул. — Теперь придется повременить.

— Ничего не поделаешь, — пробурчал столяр Стасис. — Всем нам приходится чем-то жертвовать. До понедельника я должен товарищам дать ответ.

— Я согласен, — сказал мой отец Саул.

— Пока подготовят документы, пока то да се, пройдет месяц, — сказал столяр Стасис.

И они расстались.

Я не понимал, о какой жертве они говорят, но в одном почти не сомневался: мой отец Саул не поедет в город. Я так ему и сказал:

— Ты не поедешь к деду?

— Поедем вместе, — ответил он, но в его голосе не было радости.

Дом для престарелых стоял в старом парке, неподалеку от города. В засоренном листьями и объедками пруду отражались облупившиеся стены и крыша с высокой кирпичной трубой, из которой валили черные клубы дыма.

Мой отец Саул разыскал смотрителя богадельни, сухопарого верткого человечка в пенсне и бархатной ермолке, и спросил у него, как найти Рахмиэла Клейнаса, здешнего постояльца.

— Рахмиэл Клейнас? — человечек снял пенсне и уставился на моего отца Саула. — А вы, собственно, кем ему приходитесь?

— Я его сын, — ответил мой отец Саул.

— Рахмиэл Клейнас три дня тому назад пропал без вести.

— Пропал без вести?

— Да, — пригорюнился смотритель богадельни. — Мы даже были вынуждены сообщить в полицию.

— Человек — не иголка, — заволновался мой отец Саул. — Он не может исчезнуть бесследно.

— Будем уповать на господа нашего, — сказал человечек. — Ваш папаша жил в одной комнате с таким Ициком, пожарником. Может, он вам о нем расскажет поподробнее. Если угодно, я вас к нему провожу.

Смотритель повел нас по каменной лестнице, открыл двери какой-то кельи и, не переступая порог, скороговоркой произнес:

— Расскажите им, реб Ицик, все, что вы знаете о своем соседе.

Старик, которого смотритель назвал Ициком, поднялся со скрипучей деревянной кровати и прохрипел:

— А что тут, господин Воробейчик, рассказывать? Ушел человек, и все.

— Он вам не сказал, куда он идет? — осторожно спросил мой отец Саул.

— Как же, как же, — затараторил Ицик. — Сказал. Я, говорит, реб Ицик, пошел домой.

— Но он же ничего не видел, — вмешался я.

— Свой дом и слепой видит. Вышел он, значит, во двор, обернулся на окна богадельни и возгласил: «Ступайте, люди, за мной! Я вас выведу отсюда, как Моисей наших предков из Египта». Мы хохочем, а он пустился через пруд, ну прямо, как Моисей, только Моисею не пруд, а море было по колено. Больше его никто не видел.

Мой отец Саул поблагодарил Ицика, и мы вышли из кельи, обогнули пруд и зашагали по осенней аллее, вытоптанной непослушными старческими ногами.

— Его надо искать на деревьях, — сказал я. — Как Рапопорта.

— Твой дед не мог повеситься, — промолвил мой отец Саул.

— Почему?

— Чтобы так умереть, нужны силенки.

В местечко мы вернулись усталые и подавленные.

— И вам его не отдали? — приуныл могильщик.

— Его там нет, — сказал я.

— Куда ж он девался? — опешил Иосиф.

— Ушел, — сказал мой отец Саул. — Домой ушел.

— Раз ушел, значит, придет, — процедил Иосиф.

Но дед так и не объявился. Может, господь бог совершил чудо и превратил старика в птицу, в дрозда или голубя. Если в дрозда, то он вернется только будущим летом. Прилетит в местечко, сядет на крышу Иосифовой хаты и возвестит:

— Вот и я. Как вы поживаете, горемыки?

А пока дрозды улетали на юг, и только вороны кружились над кладбищем и гадили на лету, провожая презрительным карканьем журавлиные стаи.

В канун еврейского Нового года на кладбище снова пожаловал столяр Стасис. Он долго шушукался с моим отцом Саулом, и его шушуканье наполняло мое сердце горькой и неизбывной тревогой.

— Оттуда вас переправят в Испанию, — услышал я последние слова столяра Стасиса и замер.

Так вот почему мой отец Саул до сих пор не подыскал себе работу! Он уезжает! Уезжает в Испанию, на войну.

— Мне надо с тобой поговорить, Даниил, — сказал он, когда мы остались вдвоем.

— Я все знаю, — сказал я. — Ты уезжаешь в Испанию.

— Да, — сказал он. — Только никому не проболтайся. Даже Иосифу.

— Возьми меня с собой, — сказал я.

— Не могу, — сказал мой отец Саул.

— Почему?

— Там война. Тебя могут убить.

— А тебя?

— И меня могут, — сказал мой отец Саул. — Надеюсь, ты без меня не пропадешь.

— А она? — спросил я. — Она пропадет?

— Кто?

— Испания.

— Когда-нибудь ты все поймешь.

— А я и сейчас все понимаю. Ты все равно ничего не изменишь.

— Изменим, — сказал мой отец Саул.

— Если бы можно было что-то изменить, я бы стал птицей.

— Птицей? — мой отец Саул добродушно засмеялся.

— Мне надоело быть человеком, — сказал я.

— Ты ошибаешься, — возразил мой отец Саул. — Самая прекрасная птица на земле все-таки человек.

Вскоре он уехал, а я остался с Иосифом, со своими снами и печалью.

Мне снилось, будто я стал птицей, добрался с дроздами и журавлями до Испании, отыскал на войне моего отца Саула, будто сел на винтовку и прикрыл грудкой щель, из которой должна была вылететь пуля и поразить его голову, полную каверзных мыслей об Испании, о мировом порядке, о справедливости и, может быть, обо мне.

Часть вторая

Благослови и листья и огонь

Пришла зима, и кладбище замело молодым мохнатым снегом. Молитвенно, как старики на панихиде, застыли озябшие белые сосны. Нахохлились, присмирели от холода неугомонные вороны: каркай не каркай, от карканья снег не растает. Только из трубы валил ядреный дым, осквернявший — помилуй, господи — нездешнюю голубизну неба, да в избе смирно потрескивали горящие дрова.