Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева

этой связи особенно интересным представляется характер некоторых апелляций, поданных в Парижский парламент по процедуре или по приговору. В них речь всегда шла о нарушениях, которые допустил один судья. Жалоба, таким образом, подавалась против этого конкретного представителя власти, а не против группы лиц. И если апелляция признавалась достойной внимания, приговор выносили только этому человеку[272]. Описания ритуала публичного покаяния, каким было обычное наказание для проштрафившегося судьи, дают нам возможность увидеть совсем других судей – исключенных из их могущественной корпорации, оставленных один на один с их бывшими жертвами[273]. Впрочем, сама идея корпоративности вряд ли становилась от этого менее убедительной – напротив, изгоняя (пусть даже временно) недобросовестных коллег из своих рядов, французские судебные чиновники лишний раз могли подчеркнуть свою сплоченность и компетентность. Да и число подобных апелляций было все-таки крайне невелико в XIV–XV вв.

Судьи всеми силами старались не допустить сомнений в собственной непредвзятости, в правильности выносимых решений. О стремлении представить себя настоящими профессионалами своего дела свидетельствуют многочисленные ссылки на авторитеты, не только подтверждавшие полномочия чиновников, но и лишний раз подчеркивавшие верность их позиции по тому или иному спорному вопросу.

Самым простым способом укрепить – по крайней мере, на бумаге – свою власть было упоминание мнения независимых «экспертов» – прежде всего, непосредственных коллег, не занятых в данном конкретном деле, но обладавших большим опытом, а потому способных дать верный совет: «…обратившись за советом к людям сведущим и весьма сведущим (hommes experts et très experts), обладающим большим авторитетом и прекрасной репутацией (de grande autorité et renommée), высокой культурой и исключительными знаниями (de haute culture et science eminente)»[274]. Однако не только юристы могли выступать в роли экспертов: судя по регистру Шатле, ими также могли стать принесшие в суде соответствующую клятву хирурги (чтобы оценить степень нанесенных увечий); уважаемые женщины (matrones) – для проверки возможной беременности той или иной обвиняемой; цирюльники – для оценки подлинности тонзур, коими столь охотно обзаводились воры, пытавшиеся таким образом избежать встречи со светским правосудием, грозившим им смертной казнью за содеянное. Таким образом, судопроизводство становилось делом не только профессионалов, но и обычных людей, знания и умения которых могли достойно послужить обществу, а заодно создать у них иллюзию сопричастности правовому процессу.

Если же против судьи подавалась апелляция, он мог защитить себя, также сославшись на мнение экспертов по данному вопросу. Именно так случилось с бальи аббатства в Ланьи, обвиненным в 1375/1376 г. в превышении судебных полномочий: он несправедливо обвинил человека в убийстве, поместил его в тюрьму и подверг многочисленным пыткам. В свое оправдание бальи, в частности, заявил, что истца «пытали очень мягко, по совету людей, сведущих в праве»[275].

Поддержанию авторитета средневековых судей, как представляется, служила и сама традиция судопроизводства – ссылки на ее давнее существование. Для оправдания принятого решения, для подтверждения его верности в текстах протоколов регулярно появлялись указания на имевшие в прошлом прецеденты – т. е. на решения, вынесенные ранее по схожим делам или в схожих ситуациях. Так, мы узнаем, что задержанных по подозрению в совершении преступления обыскивали при помещении в тюрьму: «…этот человек был арестован и отведен в Шатле, где… его обыскали, чтобы узнать, что у него есть при себе, так, как это принято делать (comme il est acoustumé de faire)»[276], a вора-еврея должны были казнить «так, как это принято в отношении евреев (en la manière qu’il est acoustumé à justicier juifs)»[277].

Однако большинство подобных записей, как мне кажется, отличала одна любопытная особенность: они оказывались лишены конкретного содержания. Порой нам сложно понять – особенно в ситуации, когда мы не располагаем трактатами, специально посвященными судопроизводству того времени, и вынуждены опираться в изучении средневековой процедуры на те же прецеденты, – что в действительности скрывалось за фразами «допросы с пытками, обычными в подобных случаях», «послать на обычную в данном регионе пытку, не прибегая к чрезмерной жестокости», «послать на пытку, чтобы узнать правду, как это принято делать в подобных случаях»[278], «протащить по улицам обычным способом»[279], «с обычным в таких случаях наказанием»[280]. Впрочем, возможно судьям и не было особой необходимости уточнять конкретное содержание подобных формульных записей. Они вводились в текст протоколов в качестве своеобразных пустых знаков[281], не несущих информации, но предполагавших единственно возможную, правильную трактовку происходящего – указание на давность традиции, а, следовательно, на ее апробированность и оправданность.

К ним же, по всей видимости, относились формульные записи, призванные свидетельствовать о безошибочном ведении судьями того или иного дела. В первую очередь это касалось обязательных указаний на законное применение пытки и добровольное признание обвиняемого, что, естественно, далеко не всегда соответствовало действительности. Тем не менее в тексте протокола должно было быть отмечено, что человек признался сам, без нажима со стороны судей – «по своему желанию, без сопротивления (de sa bon gré, sanz contrainte)», «по своей доброй воле, без насилия, без сопротивления и без пытки (de sa bonne volenté, sanz force, sanz contrainte et sanz gehine)»[282], «по своему доброму, полному, искреннему и чистому желанию, безо всякого насилия и без применения пытки или каких-либо иных средств (de sa bonne, pure, franche et liberal voulenté, sans aucune contrainte ou pourforcement de gehaine ne autre)»[283]. Что в случае отказа от добровольного признания, его признали «достойным быть посланным на пытку (estoit dignes d’estre mis à question)»[284]. Что его предварительно спросили еще раз о желании дать показания, а уже затем применили пытку: «…спросили, не желает ли он что-либо сказать или признаться в том, что совершил, говоря ему при этом, что если он не признает спокойно и по собственной воле (doulcement et amiablement) совершенные им преступления, он будет послан на пытку и его заставят говорить и признаваться»[285]. Что пытка была «мягкой»: «…приказали, чтобы он был подвергнут доброй пытке (bonne gehine)»[286]. Что по делу была собрана «наилучшая информация»[287] и что причин приговорить обвиняемого к смерти было достаточно: «…господин прево спросил у присутствующих советников их мнение о том, как лучше поступить с этим заключенным и достаточно ли они узнали, чтобы приговорить его к смерти (parquoy il deust recevoir mort)»[288]. Что он действительно был «достоин смерти (estoit dignes de recevoir mort)»[289].

Для этих записей характерно не только отмеченное выше отсутствие конкретного содержания, но и определенные стилистические особенности. В частности, интерес вызывает постоянно используемый и хорошо знакомый средневековым авторам риторический прием усиления, когда рядом ставились два синонимичных