Бирон - Роман Антропов

Крик ужаса вырвался из груди Екатерины Долгорукой:

— Черная оспа! Черная оспа!

На нее как бы столбняк нашел, «белый» ужас.

Но вдруг она опомнилась и с перекошенным от страха лицом бросилась бежать вон из спальни.

— Стой, куда ты?! — заступил ей дорогу Иван Долгорукий.

— Держи ее, Ваня, она переполох наделает! — хрипло прокричал отец.

Но сильным движением княжна Екатерина вырвалась из рук брата и выбежала из страшной спальни в зал, где в ожидании известия о ходе болезни императора толпилась масса придворных.

С треском распахнулись двери опочивальни больного государя. Стоявший у дверей арап в испуге отшатнулся в сторону. Появление Екатерины Долгорукой с искаженным от страха лицом поразило все собрание придворных.

— Что это?.. Что это с ней?.. — послышался недоумевающий крик испуга.

А «невеста» его величества продолжала мчаться среди расступившихся сановников, крича, как одержимая нечистой силой:

— Черная смерть! Черная оспа! О, какой ужас: черная оспа!

Ей загородил дорогу Ягужинский.{20}

— Княжна Екатерина Алексеевна, что вы говорите? — воскликнул он. — У кого черная оспа?!

Лица всех побледнели. Дуновение смерти пронеслось по залу резиденции несчастного отрока-императора.

— У него… у императора… Бегите! Я не хочу заразиться этой гадостью. Пустите меня! Как вы смеете меня держать! — И, вырвавшись из рук двух придворных дам, полагавших, что с невестой императора сделалось от огорчения дурно, княжна Екатерина стрелой вылетела из большого зала.

Большинство придворных устремилось за ней вслед: слова «черная оспа» навеяли и на них неописуемый ужас.

Но многие все же остались, смятенные, растерянные.

На пороге появилась фигура князя Алексея Долгорукого.

— Господа, — произнес он, — с прискорбием должен заявить вам, что его величество постигла тяжкая болезнь: по определению придворного врача, у государя императора оспа. Но будем уповать на милость Божию, будем надеяться, что болезнь не похитит священной для России жизни.

Жуткое, гробовое молчание было ответом на это сообщение всесильного вельможи.

Алексей Долгорукий вернулся в спальню умирающего царя, взглянул на сына и испугался: в лице того не было ни кровинки; оно было что белая маска.

— Испугался, Ваня? — ласково шепнул князь Алексей Ивану, отводя его в самый дальний угол спальни.

— Я думаю, сомлеешь. Эдакая страсть! Черная оспа! — дрожащим голосом проронил тот.

— А ты не бойся, труса не празднуй, тогда зараза проклятая не пристанет. Давай-ка обсудим, что же теперь нам делать? А?.. Если умрет Петр, — а что он умрет, так в этом сомнения уже нет, — мы пропали. Врагов у нас не перечесть. Кого на трон посадят?

— Не знаю, — тряхнул головой Иван.

— Кого бы ни посадили — крышка нам тогда, капут. Если не Сибирь, не ссылка, не опала, так в лучшем случае отстранят от дел, от власти, почета. А потому надо нам, не теряя времени, изготовить духовное завещание. Понял?

— Да какое же духовное завещание составить можно? — изумленно спросил князь Иван. — Разве он может подписать что-либо, когда лежит без сознания?

— Эх, видно, только на вино да на баб силен ты, а насчет смекалки — дурак дураком! — укоризненно произнес князь Алексей. — Знаешь ли ты, кто должна быть императрицей? Наша Екатерина! Вот тебе записка… Поезжай немедля за указанным тут человеком и привози его сюда. Сам можешь не входить сюда, потому — не ровен час — взаправду заразиться можешь… Я встречу его… Ступай!

Иван поспешно покинул спальню императора.

Долгорукий-отец подошел к доктору, рассматривавшему багрово-черные пятна на лице юного страдальца, и спросил:

— Итак, никакой надежды?

— Никакой.

— Когда он может скончаться?

— Он может протянуть еще два-три дня. Вы, ваше сиятельство, — сухо спросил доктор, — останетесь здесь?

— Да, да… Моя священная обязанность не покидать покоев опасно больного императора, — торжественно произнес временщик.

— Хорошо!.. Я сейчас должен ехать, чтобы в моем присутствии изготовили лекарство для его величества. Это лекарство — последнее средство, на которое я возлагаю крошечную надежду. Я вернусь часа через два, а вы тем временем следите, чтобы лед не спадал с головы больного.

— Хорошо, хорошо, дорогой доктор! — более чем любезно и ласково произнес лукавый Алексей Долгорукий.

Доктор удалился.

Князь Долгорукий подошел к венценосному страдальцу. Тот хрипло дышал, поводя широко раскрытыми глазами, в которых светилось бредовое безумие, и лепетал:

— Пустите меня, крамольники! Кто смеет держать за грудь самого цезаря?! Я — бог! Я вас всех велю казнить! Зачем вы льете смолу мне на голову?.. А-ах!..

Лицо Долгорукого было бесстрастно. Ни один луч сострадания к умирающему царю не светился в его глазах.

— Велишь казнить? — произнес он. — Опоздал, мальчуган: смотри, вместо короны на твоей голове торчит смешной колпак… Не забывай, что ты не властен убить смерть… И она идет к тебе верными шагами… Прощай, Петр Алексеевич! Если ты нам не сделал ничего худого, так это только потому, что не успел. А явись бы кто-нибудь посильнее меня — и ты без жалости вышвырнул бы меня и все мое семейство.

Он был наедине с царем. Никто из оставшихся придворных не решался войти в спальню.

Тогда, воровским взглядом оглянувшись по сторонам, Алексей Долгорукий стал снимать перстень с руки императора-отрока.

— Оставьте! Оставьте! Ой, что вы делаете? Зачем вы рубите мне руку? — закричал в бреду Петр.

Палец, на котором был надет перстень, распух так, что князю Долгорукому стоило огромных усилий стащить кольцо.

Вдруг в дверь спальни раздался стук. «Друг» царя, могущественный временщик вздрогнул, отскочил от кровати Петра Алексеевича, подошел к двери и, раскрыв ее, впустил маленького человека с лицом старой обезьяны.

— Скорей, скорей, Лукич, за работу!.. — шепнул князь. — Принес? Все?..

— Все, ваше сиятельство, — тихо проговорил человечек.

— Ну, так вот, иди сюда, за мной, в эту дверь! — Долгорукий провел обезьянообразное существо в маленькую комнату, примыкающую к спальне императора, и спросил: — Понял, что надо?

— Написано ясно!.. — ухмыльнулся полугном.

— Бумага подходящая?

— Осмелюсь доложить, что ничего более чудесного для тестамента и придумать невозможно.{21} Извольте поглядеть!

— А воск захватил?

— Хе-хе-хе! — отвратительно рассмеялся тайный слуга русского царедворца. — Ах, ваше сиятельство, неужто Прокофий Лукич может что-либо упустить из виду?

— Ну, так вот, ставь скорее сюда восковую печать!..

«Мастер» принялся за работу. Он растопил воск о масляный фонарь, после чего спросил:

— А чем же припечатаем?

— На, держи, вот этим! — и Долгорукий подал клеврету-мастеру перстень несчастного императора. — Прикладывай, скорей, скорей! Каждая секунда дорога…

— Чудесно! Ах, хорошо! — захлебывался беззвучным смехом подделыватель.

— Ну, а текст-то правильно составишь? Не проврешься?

— Помилуйте!..

— Помни: «Поелику чувствуя себя хворым, недужным и случай — оборони, спаси и сохрани, Господи, от сей напасти! — прекращения дней живота моего, то я, император всея Руси, Петр Второй, назначаю преемницей царского престола Российского любезную нареченную мою невесту княжну Екатерину Долгорукую…»

Шум, послышавшийся из спальни Петра Алексеевича, прервал работу по составлению подложного царского тестамента.

Алексей Долгорукий побледнел и, шепнув «мастеру»: «Работай!» — бросился в опочивальню императора.

Тот стоял в рубашке посредине спальни и кричал:

— На колени, злодеи! Император-цезарь приказывает вам повиноваться его воле!..

А страшные печати зловещей «черной смерти» все победнее и победнее разгорались на лице венценосного страдальца.

V

«Действуйте, Остерман!»

Остерман был «болен».

Этот поразительно ловкий, блестящий дипломат всегда ухитрялся заболеть «вовремя». Благодаря этому ему удавалось при непрерывной «игре» всевозможных партий, какая велась вокруг трона, всегда сохранять строжайший нейтралитет. Пуская в ход на деле все тайные пружины своего дипломатического таланта, он по праву был безупречен в глазах той или иной политической партии. Никто из верховодителей ее не мог прямо заподозрить Остермана в измене.

Так было и на этот раз. Предчувствуя возможность переворота правительства (coup d'etat), Остерман притворился больным, но держал нос по ветру.

— Ну? — торжествующе глядя на Остермана, спросил Бирон. — Разве я был не прав? Он умирает, Остерман, умирает наш юный император!